26

Новый, 1953 год начался вроде бы спокойно. Иосиф Виссарионович физически чувствовал себя вполне сносно, умеренно работал, несколько раз пытался бросить курить, наладился режим в питании, в прогулках по заснеженному саду Ближней дачи. Явные успехи во внешней политике и внутри государства располагали к деятельности неспешной и плодотворной. Советский Союз был самой влиятельной страной, социализм распространялся по всей планете, мы подняли знамя борьбы за мир во всем мире и твёрдо стояли на этой позиции в противовес хотя бы тем же американцам, которые уже третий год вели агрессивную кровопролитную войну в Корее, клонившуюся к позорному поражению Соединённых Штатов и их сателлитов. Ещё сказывались у нас трудности военной разрухи, но по многим экономическим показателям мы вышли на довоенный уровень и даже превзошли его. Быстро росла рождаемость, значительно превышая смертность, а это самый надёжный показатель благосостояния народа, уверенности в завтрашнем дне. Частенько ездил я на пригородном паровике по усовской ветке, молча слушал разговоры пассажиров. Бывали всякие высказывания, но в общем смысл был такой: теперь только и жить, лишь бы войны не случилось. Путейский рабочий (шпалы-рельсы менял), помню, радовался: «Жена в деревне, картошка-капуста своя, корову держим, на палочки-трудодни довесок перепадает. Дочка в ремеслухе за казённый счёт обута-одета, маляром будет. Сын на заводе, а по вечерам в техникуме, в инженеры метит, не то что я, с таблицей умножения по ликбезу. Ну, мне и так благодать. Отработал, возле вокзала пивная, все чисто, ни соринки на полу, буфетчица в белой кофте. Порция известная: сто пятьдесят с прицепом, с кружкой, значит. Сосиски горячие на блюдечке. Горчица опять же. Выпил, поговорил душевно и — домой с полным удовольствием. И с получкой для жены. И насчёт здоровья не жалуемся, каждый год в санаторий или в дом отдыха».

Добавлю: хорошей музыки всюду хватало.
Появлялись новые дома культуры, кинотеатры, театры, библиотеки, музеи — и везде многолюдно. Уголовщину почти извели: гуляйте, .люди, в полной безопасности в скверах и парках хоть всю ночь, только чтобы на работу, на занятия потом не опаздывать — с этим строго. Каждый год снижались цены, с каждым месяцем улучшалась жизнь для подавляющего большинства населения. Близилось время, когда, по задумке Сталина, не только вода, но и хлеб в нашей стране стал бы бесплатным. Объявлять об этом было ещё рано, а планировать — пора. Затем и электричество. Это же дешёвая энергия от многих возводимых электростанций. Окупят строительство, обслуживающий персонал, и пусть пользуется народ-хозяин наших земных и водных богатств…

Эти заметные практические достижения очень радовали Иосифа Виссарионовича, на этом корне он и держался. А отрицательно влияло на него постоянное ожидание подвохов и каверз, вплоть до покушений, и неизвестность: с какой стороны и какая змея попытается укусить. Благодатная почва для мистицизма, семена которого давно уже таились в душе Иосифа Виссарионовича. Вспомним хотя бы двенадцатилетний «цикл Юпитера», согласно которому тяжёлыми годами для Сталина являлись 1917, 1929, 1941 и вот начавшийся 1953. Что принесёт он пожилому человеку, которому все чаще вспоминались слова из любимой песни царя Георгия Лаши:

И жизнь, как птица, улетит.

Ища далёких тёплых стран.

Неприятно подействовала на Иосифа Виссарионовича лунное затмение в январе 1953 года и затем солнечное затмение в феврале. Два подряд. Узрел в этом дурное предзнаменование. Другой на его месте отстранился бы от мирской суеты, очищаясь и готовясь в дальний путь, но Сталин — человек дела: преодолевая физическую слабость и дурные предчувствия, он продолжал борьбу, не меняя тех целей, которые были намечены.

Одиночество пугало его. Днём при Сталине постоянно находился Андреев или Ворошилов. Иногда Молотов, Тимошенко, Шепилов или Шверник. В поездках на дачу, даже в переходе по кремлёвским коридорам из кабинета на квартиру обязательно сопровождал Пётр Косынкин — вышагивал сзади. И почти каждый вечер в том январе и в том феврале коротал с ним я, это превратилось прямо-таки в служебную обязанность.

Ближняя дача. Тишина, неяркий свет. Сталин работает за столом. Я просматриваю бумаги или просто подрёмываю в кресле. Потом ужин. Все реже с гостями, чаще вдвоём. Обязательный отдых перед сном на террасе. Даже в сильный мороз. Сидим, закутавшись в тулупы. Чувствую, что Иосифу Виссарионовичу легко дышится, ему хорошо, и радуюсь за него. В молодости (относительной) спокойно и крепко спал он в Сибири, на холоде, с явным удовольствием вспоминал о том времени. Мы с ним и прежде собирались съездить на Енисей, но все откладывали, а теперь говорили о том, что обязательно отправимся летом, по возможности скрытно. Побываем в Курейке, в Туруханске, в Красноярске, конечно. Посмотрим, стоят ли казармы, в которых Иосиф Виссарионович провёл несколько недель, цел ли дом, в котором мы встретились.

— Как насчёт Дунькиной слободы? — пошутил я. — Может, наведаемся?

— Поздно, — не без грусти ответил он. — Не побывал и не побываю… Вам, пожалуй, ещё есть смысл бойкой бабёнкой полюбоваться, а мне совсем поздно.

— Э, на много ли я от вас отстал!

— Каждый год — как ступень высокая. Все больше сил уходит на преодоление. А вообще я давно хочу сказать вам спасибо, — потеплел голос Иосифа Виссарионовича. — Очень большое спасибо.

— Да за что же?

— За все. Опираться можно только на то, что сопротивляется, это ваши слова. Столько народа вокруг, и так мало людей… Либо страх, либо лесть… Вы не сожалеете, что связали свою судьбу с моей?

— Почему мне жалеть? Даже странно.

— Нет, не странно. Вам достанется заодно со мной.
— Сталин помолчал и повторил вариацию того, что доводилось уже от него слышать, что тревожило его: — Меня будут помнить долго. Очень долго. За великие наши события, предопределившие ход мировой истории. За наши достижения. За пролитую кровь… Будут хвалить. Потом будут охаивать и меня, и всех, кто был со мной. Злобно, изуверски охаивать. Будут куражиться на наших костях. Но придёт срок, утихнут личные страсти, отсеется наносное, и люди станут восхищаться тем, что нами сделано… Но вы, Николай Алексеевич, до этого, пожалуй, не доживёте, вы как раз попадёте в полосу самой отъявленной ругани, когда всплывёт социальный гной и начнётся сведение счётов.

— Я хотел бы умереть вместе с вами. Без вас для меня не останется смысла.

— Не торопитесь, дорогой Николай Алексеевич. Кто же расскажет обо мне, о нашей дружбе? Как видели, как воспринимали, по возможности объективно. Только на вас и надеюсь. Поживите и сделайте, — со строгой печалью распорядился он.

В тот вечер я не придал особого значения словам Иосифа Виссарионовича, не уразумел, что это было его завещанием перед началом решающего сражения, исход которого не был ясен самому Сталину. Впрочем, нет, не перед началом: сражение уже развёртывалось, но пока ещё без громкой огласки, без информационно-пропагандистской пальбы и шумихи. Это была разведка боем, проба сил, выяснение возможностей противника, способности к ответным действиям. Удар был нанесён не в центре, а на фланге, и не самим Иосифом Виссарионовичем, а его другом и последователем Клементом Готвальдом. Минувшей осенью в Праге был арестован видный партийный руководитель Рудольф Сланский (Зальцман) с группой приверженцев, занимавших высокие посты в Чехословакии. 25 ноября 1952 года тринадцать человек, среди них одиннадцать евреев, были приговорены к смертной казни и сразу же расстреляны.

В связи с «делом Сланского» в нашей печати впервые прозвучало чёткое определение: «сионисты и правительство Израиля являются агентами американского империализма», претендующего на мировое господство. Формулировка откровенная, равноценная древнерусскому военному предупреждению «иду на вы». Однако во враждебном зарубежье она не вызвала особой реакции, её постарались «не заметить». Почему? Вероятно, по двум причинам. Какой смысл опровергать, оспаривать, поднимать шум, когда дело действительно обстоит так, как сказано. Да, Израиль стал послушным орудием, пробивной силой в руках американских заправил, а иудеи во всем мире, особенно в странах социалистического лагеря, превратились в заложников или в агентов заокеанских хозяев. С другой стороны, американцы, терпевшие позорное поражение в Корее, стремившиеся выйти из затеянной ими драки, не слишком замарав честь мундира, не хотели ещё большего обострения обстановки. Вот и промолчали, проглотили пилюлю. Значит, проглотят и следующую. Иосиф Виссарионович решил: пора очищать от вредоносной накипи собственный дом.

27

13 января 1953 года Телеграфное агентство Советского Союза сообщило об аресте группы врачей-вредителей. Всего двадцать четыре фамилии. Крупнейшие медицинские светила, такие, как один из лучших терапевтов в мире В. Н. Виноградов, как профессор М. С. Вовси, известный лекарь и брат еврейского лидера Соломона Михоэлса (третий брат жил в то время в Израиле, занимался разработкой бактериологического оружия). Не буду утомлять читателя перечнем фамилий, хотя они, конечно, показательны, напомню только, что в сообщении особенно подчёркивалось: все арестованные давно связаны тайными узами с зарубежными спецслужбами, с международным сионизмом. Именно они направляли преступную деятельность по умерщвлению активных работников Советского государства.
Последняя фраза — не досужий вымысел, не предположение, а слова профессора Вовси, внесённые в протокол допроса. Профессор признался в том, что «получил директиву об истреблении руководящих кадров СССР» от пресловутого «Джойнта», от еврейской буржуазной националистической организации, созданной американской разведкой и действовавшей под маской благотворительности.

О «группе врачей» много написано, много сказано, с моей точки зрения, однобоко. А кое-что вообще осталось в тени или совсем неизвестно.

Вот и хочется по мере возможности осветить тёмные углы, хотя кому-то мои высказывания могут показаться спорными. Прежде всего вот что. Возникновение «дела евреев-врачей» связывали и связывают с именем Лидии Тимашук. Она, мол, написала письмо, разоблачила — отсюда все и вспыхнуло, и закрутилось. Орден Ленина ей дали. Ну, вроде бы и похожая версия, но по существу далеко не так, даже по времени.

Письмо действительно было, однако не в 1953 году, а гораздо раньше. Ещё в августе 1948 года заведующая электрокардиологическим кабинетом Кремлёвской больницы Л. Тимашук сообщила начальнику Главного управления охраны МГБ генералу Н. Власику о том, что профессора В. Василенко, В. Виноградов, П. Егоров и врач Г. Майоров, лечащие А. Жданова, неправильно диагностируют его заболевание. У Жданова инфаркт миокарда, а медики считают, что инфаркта нет. Власик немедленно доложил о письме генерал-полковнику Абакумову и вместе с ним отправился к Сталину. Мер тогда никаких принять не успели, потому что на следующий день Жданов скончался. Однако по письму была учинена проверка: объективная и строго секретная. О ней, как мы говорили, не знал даже Берия. Все замыкалось на министре Абакумове. Чтобы не нести отсебятину в деле столь специфическом, процитирую информацию, которая со временем стала достоянием определённого круга лиц:

"С амбулаторных карт всех высших руководителей партии, государства и вооружённых сил страны, являющихся пациентами московских врачей, были сделаны 12 копий. Каждая карта получила специальный шифр. По специально разработанной схеме анонимные или с вымышленными фамилиями копии амбулаторных карт были разосланы фельдсвязью в различные города страны. Проверка материалов шла в Ленинграде, Омске, Киеве, Владивостоке, Ярославле, Орле, Курске. Копии историй болезни консультировали рядовые врачи городских и районных больниц, не подозревавшие о том, какая опасность грозила бы им в случае обнаружения намеренной ошибки. Проверка шла по правильности диагноза заболеваний, методов лечения и профилактики.

В результате перекрёстного изучения всех проверявшихся амбулаторных карт было установлено, что имеет место целенаправленная работа по расшатыванию здоровья и обострению имеющихся заболеваний всех пациентов без исключения. В частности, установлено явное расхождение данных объективного обследования пациентов и поставленных диагнозов, которые не соответствовали характеру или остроте заболеваний. В ходе негласного расследования были установлены факты неправильного назначения лекарственных препаратов для данного больного, что имело очень тяжёлое последствие для больного, который одновременно подвергался длительному психологическому воздействию с целью подавления потенциала сопротивляемости организма.

Было установлено, что жертвами лечащего персонала Кремлёвской больницы были Куйбышев, Димитров, Жданов, Щербаков. Усиленно расшатывали здоровье руководства армии и флота".

Конечно, не все кремлёвские эскулапы находились под подозрением, главным образом те, кто имел родственников за границей, в Израиле или в Америке. Да и степень подозреваемости была различной.
Пётр Косынкин, например, безоглядно преданный Сталину, даже после ареста врачей настойчиво, громкоголосо, в том числе и при Иосифе Виссарионовиче, заявлял: «На Виноградова-то, на Владимира Никитовича, зря собак вешают. Он доктор правильный. Он за здоровье товарища Сталина душой болел, не надо его в Бутырки-то со всякими разными». А профессора Виноградова, кстати, действительно держали не на Лубянке, а в Бутырской тюрьме.

Ну и второй мой «вклад» в освещение «дела врачей». Почему Сталин ждал так долго? Почему вредителей не арестовали поодиночке? Почему вспомнили вдруг о письме Лидии Тимашук? Суть в том, что Иосиф Виссарионович терпеливо ожидал, когда обстановка назреет настолько, что камень, брошенный с вершины горы, увлечёт за собой грохочущую, расширяющуюся лавину, которая сметёт все, что у неё на пути. 13 января 1953 года он столкнул этот камень и открыл путь этой лавине. Достаточно прочитать его выступление, опубликованное вместе с сообщением ТАСС. С учётом, конечно, того, что Сталин, в отличие от других, болтливых деятелей, не бросал ни одного слова на ветер. Вникаем:

«Некоторые наши советские органы и их руководители (кто? — Н. Л.) потеряли бдительность, заразились ротозейством. Органы госбезопасности не вскрыли вовремя террористической организации среди врачей… История уже знает примеры, когда под маской врачей действовали подлые убийцы и изменники родины… Презренных наймитов, продавшихся за доллары и стерлинги, советский народ раздавит, как омерзительную гадину. Что касается вдохновителей этих наймитов-убийц, то они могут быть уверены, что возмездие не забудет о них и найдёт дорогу к ним, чтобы сказать своё веское слово». (Берия и К°, безусловно, приняли эту угрозу в свой адрес. — Н. Л.)

Лавина сорвалась. Остановить её было уже невозможно. Первым, нервно и уголовно, отреагировал Израиль, чьи интересы, видимо, были затронуты больше других. 28 января еврейские молодчики подожгли магазин советской книги в Иерусалиме, и с этого же дня начался буквально пропагандистский шквал, направленный против нашей страны. В ход шла любая грязь, любая чудовищная клевета. Этот бум подхватила западная пресса и радио, особенно англо-американские. 9 февраля сионисты взорвали большую бомбу на территории посольства Советского Союза в Тель-Авиве. Тяжёлое ранение получила жена нашего посланника К. В. Ершова и ещё два человека. В этот же день Сталин дал указание прекратить дипломатические отношения с Израилем. В самом деле: какие могут быть отношения с государством, где причиняют ущерб гражданам нашей великой страны? Нанесение же по Тель-Авиву бомбового удара Иосиф Виссарионович счёл пока мерой преждевременной, но возможной. Зарвавшихся надо учить.

Подчеркнуть хочу: не замкнуто, не келейно все это шло. Иосиф Виссарионович, как никогда, стремился к полной открытости. Потребовал, чтобы на середину марта, точнее, на 15 марта, был назначен гласный процесс по делу врачей-предателей. И, что особенно важно, процесс по так называемому «мингрельскому делу».

Нет Сталина. Кое-что связанное с ним теперь известно, опубликовано. А вот «мингрельское дело» — чёрная дыра для всех, в том числе, в какой-то степени, и для меня. Знаю, что вёл его непосредственно министр госбезопасности Виктор Семёнович Абакумов, беседуя по этому поводу только со Сталиным. О чем? О стремлении Берии к захвату власти. О разгуле Берии и его опричников, нарушающих законы и нравственные нормы. В том числе и о развращении женщин — фигурировала история с семьёй подполковника Щирова. И главное — о связях Берии с английской разведкой, что подтверждалось показаниями сторонников Лаврентия Павловича — заговорщиков, арестованных в Грузии и Прибалтике. Словам тех, кто находится за решёткой, не всегда можно верить. Но суть в том, что на этот раз Сталин требовал абсолютной точности.
В большой игре надо отсеивать все сомнительные аргументы, иначе они могут сыграть не «за», а даже «против».

Ещё одна подробность, никогда не получавшая огласки, но, по-моему, существенно повлиявшая на ускорение и ужесточение событий. Иосифу Виссарионовичу стало известно, что в тюрьме перехвачена записка Виктора Семёновича Абакумова, адресованная Берии. Дока-надзиратель взять-то послание согласился, но передал его не в руки Лаврентия Павловича а, как положено, сообщил своему непосредственному начальнику и следователю по делу. Обезопасился.

Текст записки особого значения не имел, там было что-то насчёт режима, указывались какие-то малопонятные намёки. Важен был сам факт связи Абакумова с Берией, и Сталин использовал этот факт в своих целях. Неожиданно вызвал к себе в кабинет министра госбезопасности Игнатьева, его заместителя Гоглидзе и, что могло показаться странным, — молодого следователя, который непосредственно «работал» по Абакумову. Этого человека лишь недавно перевели в органы из ЦК ВЛКСМ. Старательный, добросовестный, но опыта с гулькин нос. Фамилия у него «заячья» (по аналогии с «лошадиной» фамилией в рассказе Чехова), а посему, не тратя время на точное припоминание, будем называть его Зайцевым.

Думаю, что приставили этого следователя к матёрому мастеру-чекисту не случайно, а по молчаливому согласию между Сталиным и Берией. Дело Виктора Семёновича продвигалось ни шатко, ни валко и никто не был заинтересован форсировать его. Берия осторожничал, опасаясь, что бывший начальник СМЕРШа, бывший министр госбезопасности может дать показания, весьма неприятные для него — Лаврентия Павловича. Сталин же, повелев держать в тюрьме, как заложника, бериевского «цепного пса» Кобулова, а с Абакумовым обращаться достойным образом, все ещё сомневался в виновности Виктора Семёновича и не утратил намерения вновь воспользоваться услугами человека, который многие годы надёжно работал на него. С учётом сказанного можно понять, почему следователь Зайцев, не испытывая давления сверху, не столько допрашивал Абакумова, сколько проводил время в обоюдополезных и даже приятных беседах. Виктор Семёнович, сидевший в благоустроенной «маленковской» камере, пользуясь улучшенным питанием, имея халат и ночные тапочки, порой скучал в одиночестве: хотелось поговорить, узнать неказённые новости, поделиться воспоминаниями, даже повоспитывать молодого чекиста. Зайцев же, набираясь опыта, старался переиграть, «ущучить» ветерана, но Виктор Семёнович легко уходил от острых вопросов, да ещё подсказывал коллеге, какие у него просчёты, где можно было бы надавить на подследственного, где смягчить. Так и коротали они время. И вдруг — неожиданный вызов.

Сталин спросил, как продвигается следствие. Осторожный аппаратный чиновник Игнатьев, пытаясь уловить, куда дует ветер, ответил уклончиво. Работа, мол, ведётся постоянно, однако подвижек мало. Абакумов не раскрывается, приходится кропотливо собирать факты, нащупывать его связи с иностранной разведкой, со всех сторон проверять его окружение. «Вы, значит, ищете по сторонам и внизу?» — уточнил Сталин. — «Так точно». — «Но если такие поиски не дают результата, значит, не туда смотрите. Вы посмотрите не вбок, не вниз, а вверх».

Министр Игнатьев вздрогнул. Лицо Гоглидзе залила бледность. Они, в отличие от Зайцева, сразу поняли суть сказанного. Игнатьев произнёс растерянно: «Куда же вверх?.. Вверху только Бюро Президиума Центрального комитета». — «А разве в Бюро ЦК не такие же люди, как все? Они тоже могут ошибаться, их тоже надо проверять. Неприкосновенных у нас нет. Посмотрите на Берию, исследуйте его связи с Абакумовым.
— И, не слыша ответа на свои ошеломляющие слова, добавил: — Мы всегда надеялись на Берию. Слишком надеялись. А он нашего доверия не оправдал. Поэтому выражаю ему политическое недоверие и хочу, чтобы вы трое, пока только трое и больше никто, знали об этом. Теперь вам понятно, в каком направлении надо работать?.. Записка Абакумова при вас?» — «Вот она», — показал Зайцев. «С неё и начинайте. Это прямое доказательство того, что Берия и Абакумов поддерживают связь. Вполне возможно, преступную связь. Вы, товарищ следователь, покрепче держитесь за эту нить и распутывайте клубок».

С того вечера, или, вернее с той ночи, спокойная жизнь Виктора Семёновича в «Матросской тишине» кончилась. Его отныне допрашивали двое: Зайцев и Гоглидзе. Выясняли, как, каким образом Абакумов и Берия действовали во вред Советскому государству, обманывая партию и самого товарища Сталина. Это был ход, очень выгодный Иосифу Виссарионовичу, если принять в расчёт, что смекалистый Абакумов поймёт отведённую ему роль, в очередной раз принесёт пользу Сталину, хотя бы для того, чтобы смягчить свою участь. Показания, полученные от него, могли стать решающими при разоблачении и осуждении Берии.

Для меня в этой истории неясно вот что. Сталин мог бы вызвать одного Зайцева, или, скажем, Игнатьева и дать соответствующие указания. Зачем ему понадобилось высказывать своё политическое недоверие Берии сразу трём лицам? Знал ведь Иосиф Виссарионович, что Гоглидзе — верный человек Лаврентия Павловича, а Игнатьев — протеже, выдвиженец Маленкова, прикрывавший «тылы» оного. Хотел проверить, доложат ли тот и другой своим шефам? Тонкий психолог Сталин сразу понял бы это по косвенным признакам при первой же встрече с названными деятелями. Проверил бы благонадёжность, личную преданность министра госбезопасности и его зама — кому они служат? Или совсем наоборот: хотел, чтобы его слова стали известны Берии и Маленкову, хотел обострить ситуацию, вызвать противников на резкие действия, дабы проявились их замыслы и возможности? Своего рода разведка боем, или «штыковая разведка», — как говаривал Иосиф Виссарионович до большой, до Отечественной войны.

Мероприятие состоялось, но в чью пользу — не знаю.

По-разному сложилась судьба тех, кого Сталин известил о своём недоверии к Лаврентию Павловичу. Во время похорон Иосифа Виссарионовича, когда Берия, вознёсшийся к вершине власти, произносил свою речь с Мавзолея, у вчерашнего министра госбезопасности Игнатьева случился сердечный приступ, его увезли в больницу. Зато уверенно почувствовал себя Гоглидзе, обогретый другом Лаврентием. Но не надолго. Через несколько месяцев он будет арестован вслед за Берией и разделит его участь. А молодой следователь Зайцев, оказавшийся меж двух огней, был отстранён от дел, над ним нависла такая угрозы, что вынужден был, по совету старших товарищей, сменить место работы, забиться в какую-то щель. Понимая, что Берия и Гоглидзе не оставят его в покое, Зайцев написал несколько писем с изложением того, чему был свидетелем. На случай ареста. Одно из писем передал Михаилу Александровичу Шолохову, рассчитывая на его честность, смелость и авторитет. Если не сможет защитить, то хоть известно будет, почему пострадал человек. К счастью, за тот короткий срок, когда Берия был всевластен, ни он, ни Гоглидзе до Зайцева не добрались, — были заботы поважнее. Знаю, что потом Зайцев давал показания в Комиссии по расследованию деятельности Берии. А затем затерялся где-то на безмерных наших просторах.

29

Из официальных сообщений. Бюллетень о здоровье И. В. Сталина.

5 марта. К ночи на 5 марта состояние здоровья И. В. Сталина продолжает оставаться тяжёлым. Больной находится в сопорозном (глубоком бессознательном) состоянии.

6 марта. 5 марта в 9 часов 50 минут вечера после тяжёлой болезни скончался Председатель Совета Министров СССР и Секретарь ЦК КПСС Иосиф Виссарионович Сталин. Бессмертное имя Сталина всегда будет жить в сердцах советского народа и всего прогрессивного человечества.

7 марта (за двое суток до похорон. Н. Л.). Из постановления совместного заседания Пленума ЦК КПСС, Совета Министров СССР, Президиума Верховного Совета СССР.

I. О Председателе и первых заместителях Председателя Совета Министров СССР. Председатель — Маленков Г. М., заместители — Берия Л. П., Молотов В. М., Булганин Н. А., Каганович Л. М. (Причём Берия первый среди «первых замов» и с особыми полномочиями. — Н. Л.)

IV. О Министерстве внутренних дел СССР. Объединить Министерство государственной безопасности СССР и Министерство внутренних дел СССР в одно министерство — Министерство внутренних дел СССР. Министр Берия Л. П.

XI. Признать необходимым, чтобы тов. Хрущёв Н. С.
сосредоточился на работе в Центральном Комитете КПСС, и в связи с этим освободить его от обязанностей первого секретаря Московского комитета КПСС.

Вот так над непохороненным трупом поспешно делили они высокие должности, стремясь закрепиться у власти. А труп оказался (да простится мне такое выражение!) в полном распоряжении Василия Степановича Рясного. Получилось вот что. Председателем комиссии по организации похорон вождя назначен был Никита Сергеевич Хрущёв, проводивший на тот свет немало своих соратников и имевший в таких делах изрядный опыт. Впрочем, ему требовалось только давать указания той группе, которая всегда занималась погребением высоких персон по соответствующему ритуалу. Кого — на Новодевичье кладбище, кого — к Кремлёвской стене. Работали мастера высокого класса. Однако на этот раз они почти не привлекались. Все похоронные заботы Хрущёв поручил лицу особо доверенному — генералу Рясному. Именно он перевёз тело Сталина с дачи в Институт усовершенствования врачей, где под его зорким доглядом было произведено вскрытие и обследование трупа. А Хрущёв в это время находился совсем близко, на противоположной стороне Садового кольца, в особняке Берии: поглядывал на институт и ждал вместе с Лаврентием Павловичем сообщений Рясного, чтобы принять меры, если возникнут острые вопросы. И они возникли.

Собирая медиков на вскрытие, Рясной в спешке и по незнанию людей допустил промах. Действовал по принципу: кто известнее, у кого пост выше, того и зови. Съехались медицинские светила, звезды, привыкшие сиять на конференциях, блистать в кабинетах руководящими способностями, но специалисты отнюдь не лучшие, забывшие, как скальпель держать, в том числе президент Академии медицинских наук Аничков, профессор-биохимик Мардашев, которому предстояло бальзамировать труп. Зато надёжные, конечно, исполнители воли тех, кто оные звезды зажигает. Среди собравшихся оказался только один крупный практик — патологоанатом Русаков, человек принципиальный, честный, не боявшийся открыто высказывать своё мнение. Я не был близко знаком с ним, но не раз слышал от Сталина, что Русаков-младший (патологоанатом) очень похож на своего старшего брата (педиатра, детского врача), Ивана Васильевича Русакова: и специалист такой же отличный, и по характеру столь же отзывчивый, добрый, но в убеждениях непреклонный.

Легендарной личностью был Русаков-старший. В партии с 1899 года. Участник трех революций, не сломленный царскими тюрьмами и ссылками. После Октября возглавлял крупнейший район столицы — Сокольнический. В марте 1921 года участвовал в работе X съезда партии. Когда в Кронштадте разгорелся антисоветский мятеж, Ленин предложил отправить на подавление бунтовщиков всех военных делегатов съезда. Русаков-старший не был военным, но вызвался ехать в Питер, дабы выполнять свой врачебный долг, спасать раненых и той, и другой стороны. Оказался в руках мятежников. Его спросили: «Ты коммуняка?» Иван Васильевич счёл ниже своего достоинства скрывать, изворачиваться. «Да, я коммунист. Большевик». В него всадили шесть пуль и зверски искололи штыками…

Именем Русакова-старшего была названа большая больница, Дом культуры и одна из улиц Сокольнического района Москвы. А младший брат, повторяю, был таким же, как старший.

Да, не знал Рясной человека, который непосредственно производил вскрытие Иосифа Виссарионовича. Если высокоприсутствовавшие члены комиссии, понимавшие, что от них требуется, дали обтекаемое заключение о причине смерти Сталина, то Русаков высказал и отдельно изложил письменно своё особое мнение. Каким оно было — об этом можно только догадываться. Его изъяли сразу, едва патологоанатом уехал из института. Вероятно, Берия и Хрущёв тут же уничтожили полученный от Рясного документ. Он исчез. Как исчез вскоре и врач Русаков-младший.
Каким образом его ликвидировали — я не знаю. Не до того мне было тогда.

Утром после вскрытия генерал Рясной со своими людьми перевёз тело Сталина в Колонный зал Дома союзов и оставался там почти безотлучно, охраняя труп с таким усердием, с каким, увы, не оберегал Иосифа Виссарионовича при жизни. И он же, Рясной, вместе с генералом Серовым (соратником Хрущёва по работе на Украине) и с Гоглидзе (опытным помощником Берии), отвечал за поддержание порядка в столице, особенно в центре. Но не очень-то они справились.

Шестое, седьмое, восьмое и девятое марта 1953 года были объявлены днями траура. Со всей страны огромные массы людей устремились в Москву, к Колонному залу, чтобы проститься с усопшим вождём. Столпотворение было невиданное и малоуправляемое. Давка возникла страшная. Людей прижимали к стенам домов, к оградам. Раненые, обморочные попадали под ноги толпе и не могли подняться. Погибло около ста тридцати человек. Лишь после этого догадались закрыть все железнодорожные въезды в Москву. Для поддержания порядка были привлечены войска.

Все происходящее я воспринимал тогда как-то очень рассудочно. Может, инстинкт самосохранения не позволял дать волю чувствам? А может, и другое: осознать всю тяжесть утраты мешало оскорблённое самолюбие. Возле покойного — случайные люди, политические игроки, интриганы, даже противники Сталина, тайком торжествующие. А я, который много лет был очень близок к нему, которому доверял он свои секреты, переживания, сомнения, оказался отброшенным за невидимую, но вполне реальную черту. Мне уже не было места около Иосифа Виссарионовича, даже на подступах к нему. Лишь полулегально, используя старые связи, смог я дважды побывать в Колонном зале и, глядя со стороны, мысленно проститься со своим другом.

Внешне проводы вождя выглядели очень благопристойно. Скорбили люди в нашей стране, многие люди во всем мире. Правители наши старались показать, что и они скорбят вместе со всеми. Пышность была. Гроб, на казённом языке именуемый «изделием номер шесть», был, разумеется, наилучшего качества, из сухих дубовых досок. Причём было изготовлено четыре таких одинаковых гроба, тело Сталина перекладывали по ночам. Берия, Маленков, Каганович, Хрущёв и их сторонники не жалели крокодиловых слез, всенародно демонстрируя в последний раз свою якобы преданность великому делу Ленина — Сталина и свою готовность продолжать и развивать это дело. Слезы действительно поблёскивали, и лица были печальны, но я-то хорошо понимал, что кроется под этими масками. И не только я, разумеется.

В Колонном зале стоял я рядом с известным артистом Диким Алексеем Денисовичем. Случайно получилось. Очень хорошо сыграл он роль генерала Горлова в пьесе Корнейчука «Фронт». «Русские люди» Симонова поставил. В фильме «Кутузов» блеснул талантом. Счастливая судьба. Но мало кто знал, что по доносу двух завистников-артистов Дикий подвергался аресту, какое-то время провёл в заключении. Алексей Толстой хлопотал о нем, и успешно. Дикий потом в «Третьем ударе» снимался, в «Сталинградской битве». Роль Сталина доверена ему была, он хорошо вжился в образ, Иосиф Виссарионович остался доволен, хотя достичь этого было очень трудно. Смотрел этот и заслуженный, и обиженный, и умудрённый опытом человек на суету политиканов у гроба, да вдруг и произнёс задумчиво: «Мелкие грызуны… Мыши кота хоронят». Громко получилось, но кто-то из соседей не расслышал за траурной мелодией, спросил: «Что? Как?» — «С удовольствием!» — ответил Алексей Денисович, и вокруг него сразу поредела толпа, образовалась пустота, в центре которой находились двое: он и я.

Те, кто был у гроба, не слышали слов, но необычное движение привлекло их внимание. Особенно Берии.
Он всмотрелся пристально, увидел меня и самодовольно-торжествующе ухмыльнулся. Порадовался, значит, тому, что отпал теперь строжайший запрет Сталина когда-либо трогать Лукашова, отныне я в его власти, он может удовлетворить свою мстительность, своё честолюбие. Так, во всяком случае, расценил я его ухмылку. Да и Берия не скрывал, кому она предназначена. Кивком головы, глазами указал на меня и произнёс что-то на ухо склонившемуся к нему охраннику. Оставалось только гадать, когда и по какому поводу займутся мною бериевские молодчики. В ближайшие дни трогать не будут, скорее всего после похорон Сталина, чтобы не портить траурную торжественность. Мне с дочерью надо было готовиться к самому худшему.

Не только ядовитую ухмылку Берии увидел я в печальный тот день, но убедился и в том, что не отвернулась от меня Фортуна, не лишила надежды на будущее. Она, то есть надежда, не замедлила явиться передо мной в образе рослого, элегантного адмирала, излучающего уверенность и спокойствие. Едва покинув Колонный зал через служебный выход, я увидел Николая Герасимовича Кузнецова, направлявшегося к своей машине в сопровождении нескольких офицеров. Он, как показалось, тоже обрадовался встрече, предложил подвезти. В пути говорили о том, что тогда было на уме и на сердце у всех. Рассказал мне Николай Герасимович, как в двадцать четвёртом году прибыли в Москву из Питера курсанты военно-морского училища, дабы нести почётный караул у гроба Владимира Ильича и вообще охранять Колонный зал от всяческих неожиданностей. Всю последнюю прощальную ночь провёл тогда Кузнецов на хорах зала, не чувствуя усталости, не сводя глаз с красного постамента. И вот сегодня он снова поднялся на то же место, долго стоял там, вспоминал и размышлял.

— Вся сознательная жизнь вошла в эти тридцать лет! И какие годы, какие огромные перемены. Целая эпоха. По себе сужу: паренёк из глухой деревни адмиралом стал! Первый раз на Северной Двине пароход увидал колёсный, плицами шлёпавший. А теперь наши корабли на всех океанах, и какие корабли, даже не верится! В деревне Медведка у нас грамотных по пальцам можно было пересчитать, а к началу войны вообще ни одного неграмотного не стало. Да что там, — махнул рукой Николай Герасимович. — Помню, в гражданскую на оккупантов в Архангельске, на англичан, на канадцев, на американцев — разинув рты, глядели. Ну, одежда! Ну, техника! Ну, танки! А теперь наши моряки, за океаном побывавшие, только сплёвывают: «Бардак один в этой Америке…»

— Неужели конец всему? — невпопад спросил я. Но Николай Герасимович понял:

— При новых-то?

— Под себя мять будут, по-своему повёрнут. Счёты начнут сводить.

— Со мной тоже. И с Жуковым. С многими, — согласился Николай Герасимович. — Не доконали сразу после войны, Сталин не дал, теперь постараются. Но им ещё машину раскочегарить надо, пар до марки поднять, а для этого время требуется.

— Они уже раскочегаривают, выражаясь по-вашему, по-флотски. Они уже начали. Нынче я почувствовал это.

Николай Герасимович внимательно посмотрел на меня, помолчал. Велел водителю-мичману остановить автомобиль у подъезда дома. Предложил мне:

— Пройдёмся? Вечерок-то какой.

Морозило. Было скользко. Кузнецов поддерживал меня за локоть.

— Помните, Николай Алексеевич, как меня из наркомов вытурили, как звезды с погонов сняли?

— Дело Алафузова?

— Пусть так. Ликовал Берия: схарчил неподатливых моряков. А меня вызвал товарищ Сталин и предложил: принимайте должность заместителя главнокомандующего войсками Дальнего Востока по военно-морским силам. Я удивился: нет такой должности, да и зачем она, кому нужна? А Сталин спокойненько: «Если нет должности, значит, будет. А нужна она нам с вами. От Москвы далеко, у вас там флот, даже два флота, вас там знают.
У флотов свои силы, своя контрразведка, в конце концов».

— К чему вы это? — спросил я.

— А к тому, что и сейчас у нас своё военно-морское министерство, своя контрразведка, свои возможности. Хотите поработать или отдохнуть на любом флоте, под любым званием? На Тихом океане, на острове, начальником минно-торпедного склада? Ни один черт не доберётся. Или подлечитесь в нашем санатории, хоть на озере Сенеж, хоть в Прибалтике, хоть в Крыму? Можете спокойно отдыхать по крайней мере до осени, это вам гарантирую.

— Спасибо, Николай Герасимович, — я был тронут его заботой. — Остров на Тихом океане — это слишком далеко и не очень привычно. Лучше поближе к Москве.

Все было решено и сделано к моему полному удовлетворению. Сразу же после похорон Иосифа Виссарионовича мы с дочерью оставили на попечение прислуги квартиру и дачный наш домик, а сами, выражаясь по-военному, отбыли к новому месту службы, имея надёжные документы, которыми снабдили нас в Министерстве военно-морского флота. Я тогда впервые на несколько месяцев надел морской китель с двумя красными просветами и двумя звёздами на погонах и узнал, что стал «краснопёркой». Так называли на флотах офицеров с упомянутыми просветами, не имевших морского образования, в отличие от особой касты истинных моряков. Отношение к «краснопёркам», вне зависимости от звания, было насмешливо-снисходительное, по принципу: «Корабельный кок равен сухопутному полковнику». И этакий нюанс, видите ли, довелось познать на старости лет мне, долго числившемуся советником вождя и главнокомандующего по военным вопросам. Может, как раз и хороша жизнь своим разнообразием и непредсказуемостью!

А на похоронах Иосифа Виссарионовича я все же побывал. Не простил бы себе, если бы не сумел сделать этого. Конечно, к тем, кто официально провожал Сталина в последний путь от Колонного зала до Мавзолея, меня и близко не подпустили бы. Я смотрел из окна одного старого здания, видел все шествие и сверху, и сбоку, имея при себе бинокль с сильным увеличением. Врезалась в память не только вся общая картина, но и отдельные детали, подробности. Искреннее горе выражало осунувшееся лицо Ворошилова под непомерно высокой, да ещё и расширявшейся кверху папахой — будто с чужой головы. У других — казённая скорбь. Мясистые, как у хомяка, щеки Маленкова разрозовелись на холоде и, казалось, больше, чем всегда, выпирали из-под какой-то малой шапчонки, прилепившейся на затылке. Хрущёв обычен со своим «пирожком»: поворачивался туда-сюда, будто искал какой-либо непорядок, чтобы дать замечание, исправить: такой уж деятельный человек. Разглядеть выражение бериевского лица я не смог, его одутловатую физиономию скрывала широкополая шляпа, из-под которой поблёскивали стекла пенсне.

Лафет с гробом Сталина влекли чёрные кони, заранее приученные к тому, чтобы идти медленно, равномерно, определяя темп торжественно-печальной процессии. Но в узком подъёме между Кремлёвской стеной и Историческим музеем кони ощутили тяжесть груза и скользь под копытами, инстинктивно напряглись, ускорили шаг. Следовавшие за лафетом толстяки-коротыши Берия, Маленков, Хрущёв и иже с ними сразу сбились с ритма, начали задыхаться, отстали, процессия растянулась, смешалась. Даже за мёртвым Сталиным не под силу им было угнаться.

32

Вот уж не думал, не гадал, что доведётся мне побывать на нелегальном положении. Знай где упасть — соломки бы постелил: посоветовался бы с Иосифом Виссарионовичем, который имел большой опыт подпольщика… Впрочем, повое состояние оказалось хоть и обидным, но не ахти каким трудным. Во всяком случае, в подпол, в подвал лезть не пришлось. Николай Герасимович Кузнецов, сам ожидавший козней со стороны давнего недоброжелателя — Берии, укрыл меня от возможных нападок Лаврентия Павловича в таком месте, где искать никому бы в голову не пришло. Не на далёком острове, а прямо в столице: до собственной квартиры при желании пешком можно было дойти. В Химках, поблизости от речного вокзала, в посёлке Лебедь, о существовании которого я и не подозревал. Там была территория, полностью контролируемая моряками: казармы флотского полуэкипажа, помещения различных служб, склады, жилые здания, несколько отдельных строений для приёма гостей. А главное — территория эта надёжно охранялась, в том числе и флотской контрразведкой, подчинявшейся прежде всего министру военно-морского флота. Мирок, недоступный для посторонних. Здесь и поселился пожилой морской офицер в отставке, то бишь я. Вдвоём с дочкой, уволившейся с работы якобы в связи с болезнью отца.

Место хорошее. Сосны, чистый воздух, берег водохранилища, тишина. К тому же солнечные весенние дни, прозрачные дали. Мы много гуляли, иногда даже «срывались в самоволку» через контрольно-пропускной пункт военного городка: в магазин или в кино.
Звонили из автомата нашей домработнице, но не на собственную квартиру, а на квартиру её сына, куда она отправлялась с ночёвкой каждую субботу посидеть с внучкой, а родителей на развлечения отпустить. От домработницы мы знали, что никто нас не ищет, а если звонили знакомые, объясняла: Николай Алексеевич заболел чахоткой и уехал поправлять здоровье.

Март и апрель прошли спокойно. Лаврентию Павловичу, утверждавшемуся во власти, было, вероятно, не до сведения счётов — с этим успеется. Первые тревожные сигналы появились лишь в самом конце мая. В квартире участились телефонные звонки. На даче побывали какие-то люди, дотошно расспрашивали тамошнюю нашу сторожиху, что да как. А их начальник, видать, генерал, скучал в большой красивой автомашине. Сторожиха же, простая женщина из тульских крестьян, умела, когда ей требовалось, притворяться придурковатой, чем, кстати, раздражала меня, понимавшего её самозащитную хитрость. А с чужими-то в самый раз. Откель, мол, мне, полуграмотной, про хозяина знать. Подосвиданькался и укатил. Вроде бы кобылье молоко пить, а потом на море.

«Гости» уехали, предупредив, чтобы сразу позвонила, если будут новости о Лукашовых. Дали телефон и пригрозили: не выполнишь — шкуру спустим. По описанию внешности генерала, скучавшего в большой автомашине, я понял, что навестил нас не кто иной, как сам Сергей Матвеевич Штеменко, выдвиженец Берии, в 1948 году вознесённый на должность начальника Генерального штаба. Сталин снял Штеменко с этого высокого поста в 1950 году, когда обострилась борьба за власть. Личную гвардию вводил, значит, теперь в действие Лаврентий Павлович.

Поделился своими соображениями с Николаем Герасимовичем Кузнецовым. Адмирал сказал, что над его головой тоже сгущаются тучи. Берия не забыл, разумеется, про конфликт по поводу подготовки к затоплению кораблей Балтийского флота в 1941 году, когда судьба Ленинграда висела на волоске. Оконфузился тогда Лаврентий Павлович перед Сталиным. Не удалось ему доконать Кузнецова и после войны, по «адмиральскому делу», Сталин защитил нашего флотоводца. Опять удар по самолюбию злопамятного Лаврентия. А теперь у Берии развязаны руки, он фактически хозяин положения. Конечно, свалить министра, за которым весь военно-морской флот, не так-то просто, но Берия последователен и хитёр, добьётся своего не мытьём, так катаньем. При всем том Николай Герасимович настроен был как всегда спокойно-оптимистически. Сложилось впечатление, будто он что-то знает, но недоговаривает.

В отношении меня решили так. Если обстановка осложнится, нас с дочерью перевезут за Измайлово, на Щёлковское шоссе, в дома моряков, обслуживающих флотский аэродром. Туда, где протянулись теперь улицы 16-я и 15-я Парковые, причём последняя прямо на взлётной бетонке. Затем на транспортном самолёте в закрытый военный город-порт Балтийск, бывший немецкий Пиллау. Там на канале, соединяющем Калининград с морем, есть флотский гарнизон с особым режимом, на территории которого сохранились удобные дачки-коттеджи. Бериевским холуям туда путь заказан, по крайней мере до тех пор, пока флотами командует адмирал Кузнецов. План недурён, но долго ли Николай Герасимович продержится на посту министра? А что потом? Неужели остаток жизни действительно придётся провести в подполье, в бегах, под чужим именем? А дочь?!

Первую половину июня мы, что называется, просидели на чемоданах. Николай Герасимович не давал знать о себе. Но вот однажды позвонил морской офицер — единственный, кто поддерживал со мной связь, доверенный человек адмирала. Сказал коротко:

— Сегодня к вам гость от Козловского. После отбоя.

И все. Ну, волноваться не следовало. В Козловском переулке, что возле Красных ворот, размещалось военно-морское командование, значит, гость будет свой. Но кто? И почему после отбоя? Чтобы не видели его кому не следует? Значит, личность известная.

Я не ошибся.
В полночь к подъезду бесшумно подкатил чёрный автомобиль, почти невидимый в сгустившейся, при малом дождике, темноте. Сразу знакомой показалась коренастая невысокая фигура в плаще без погонов, с надвинутым на фуражку капюшоном. Неужели Жуков? Себе не поверил, пока не ощутил сильное рукопожатие, не услышал хрипловатый голос.

— Чайком угостите, товарищ подполковник?

— Можно покрепче, да ведь компаньон вы не ахти… Или исправились?

— Не получается. Только символически, как напарник для чоканья.

Обычное шутливое начало мужского разговора для разминки: о рюмке или о женщинах. Но сколько же мы не виделись? Года четыре? Пока он командовал Одесским, а затем Уральским военными округами. Он не то чтобы постарел, а стал более грузным, отяжелели и укрупнились черты лица, особенно массивный подбородок: ямочка на нем — как штыковой укол — вроде бы углубилась… Незадолго до смерти Иосиф Виссарионович, собирая вокруг себя людей, в честность и добросовестность которых верил, вызвал Георгия Константиновича в Москву, чтобы назначить на должность первого заместителя министра обороны. И вот он у меня, причём не без содействия адмирала Кузнецова. И не потому, что соскучился, разыскать заставило что-то очень серьёзное.

Георгий Константинович не из тех людей, которые ходят вокруг да около, у него принцип: боишься — не берись, взялся — не бойся. Сразу предупредил: предстоит настолько серьёзный разговор, что надо избежать любой возможности прослушивания. Понято: на всякий случай я вывернул пробки, обесточил все комнаты и уединился с Жуковым на кухне, где не было телефона и имелась заправленная керосиновая лампа. Наглухо задёрнули шторы.

— Николай Алексеевич, встречи со мной добился генерал Москаленко. Вы его хорошо знаете?

— Меньше многих других… Так… Особенности. Москаленко Кирилл Семёнович. В 1922 году в двадцатилетнем возрасте окончил Украинскую объединённую школу красных командиров. Учился на факультете усовершенствования комсостава военной академии имени Дзержинского. Выделился на финской, командуя артиллерией 51-й стрелковой дивизии. В Отечественную прямо-таки универсал. Командовал артиллерийской бригадой, затем стрелковым и кавалерийским корпусами, конно-механизированной группой, танковой и общевойсковой армиями. Теперь смотрит в небо, возглавляет Московский округ противовоздушной обороны. Вспыльчив, смел, жёлчен, страдает застарелой болезнью желудка. Самый тощий среди наших высокопоставленных генералов. Пользуется доверием и покровительством Хрущёва.

— Да, знал Верховный, с кем совет держать, — не без удивления косвенно похвалил меня Жуков. — Без подготовки сразу в девятку… А он ещё и осторожный, Кирилл Семёнович-то. Полчаса прощупывал, прежде чем открылся… Короче говоря, двадцать шестого июня состоится заседание Президиума ЦК, на котором, неожиданно для Берии, будет поднят вопрос о его антипартийном поведении и о снятии со всех постов.

— Кто инициатор, не Москаленко же?

— Хрущёв и Маленков. На их стороне Булганин, Молотов, Каганович, Сабуров.

— А Микоян? Он ведь друг Лаврентия.

— Молчаливая поддержка. Против не выступит. Сегодня утром со мной говорил Хрущёв. Он и начнёт критику.

— Заседания, критика — этого недостаточно, — остановил я Жукова, не очень удивлённый новостью, в глубине души ждал чего-то подобного. — Словесное осуждение, снятие с постов, всего этого слишком мало. Полумеры очень опасны. Берия поднимет кремлёвскую охрану, позвонит на Лубянку. В его руках огромные карательные силы, внутренние войска. Авторитет у него, страх перед ним. Скомандует — и за ним пойдут. А кто пойдёт за Москаленко?

— Ради этого и встречались. Он просил меня…

— Вы согласились?

— Да.
— Адмирал Кузнецов с вами?

— Он ориентирован, но не привлекается. Не любит его Никита Сергеевич, как и товарища Василевского. Маршал для него «попович», а Кузнецов «интеллигент». Адмирал, видите ли, выражений не употребляет, английские статьи переводит, такие грехи, — съехидничал Георгий Константинович. — Да и какие у Кузнецова возможности в Москве? Вот этот полуэкипаж, караульная рота, штабные офицеры. Ну и Лукашов в резерве.

— А какие возможности сейчас у вас? Главным образом имя? За Жуковым, конечно, пойдут, но все ли?

— В этом загвоздка. Потому и приехал.

— Благословение получить?

— Совет, Николай Алексеевич. На кого в Москве, в Московском округе опереться? Оторвался, не знаю. С кем войска, как настроены?

— Кто первым возьмёт инициативу, тот и выиграет. На Урале остались надёжные части?

— Безусловно.

— Там теперь Павел Алексеевич Белов. Вызовите через него танковую дивизию. Срочно. На манёвры в районе столицы. Имеете право, как заместитель министра. Пусть грузят в эшелоны только ядро, без тылов: боевую технику и мотопехоту. И по зеленой улице.

— Две, — повеселел Жуков. — Две дивизии с крепкими командирами. Мои выдвиженцы, не подведут.

— Это ваши проблемы.

— Значит, все же благословляете, Николай Алексеевич?

— Выбора нет. Или он нас…

— Мы его, — будто клинком разрубил Георгий Константинович нить разговора. С тем и отбыл, заронив в душу мою тревогу и напряжённое ожидание.

О дальнейшем знаю со слов Жукова и других товарищей. Обсуждение персонального дела Берии на Президиуме ЦК оказалось для Лаврентия Павловича полной неожиданностью. Приехал есть полбу, а получил по лбу. Он был потрясён, растерялся. Однако растерянным выглядел и самоуверенный обычно толстяк Маленков, который вёл заседание. Слишком уж осторожничал. И нашим, и вашим. Вдруг дело повернётся не так, как намечено? Если Берия выскользнет из этого вот бывшего сталинского кабинета, он в тюрьме сгноит всех, кто против него. Но и отступать поздно.

Почти все участники заседания выступили с резкой критикой, с обвинениями. Единодушие нарушил лишь Микоян, попытавшийся оставить лазейку для Берии. Он, дескать, учтёт все замечания, исправит свои ошибки. Человек опытный, знающий, способный приносить пользу партии и государству. Тут уж Маленков, опасаясь за свою шкуру, совсем сплоховал. Надо было подвести итог, сделать выводы, принять конкретные решения, а он мямлил что-то невразумительное.

Опасная пауза затягивалась. Берия оправился от шока, обрёл способность защищаться. Однако Хрущёв, быстро оценив ситуацию, поспешил взять инициативу в свои руки: предложил освободить Берию от обязанностей заместителя Председателя Совета Министров, снять с поста министра внутренних дел. Лаврентий Павлович начал возражать. Повысил тон. Маленков совсем выпустил бразды правления. Губы не слушались. И в этот момент, когда судьба участников заседания висела на волоске, и не только их, но и судьба народа, всей страны, в этот момент Никита Сергеевич нажал тайную кнопку под крышкой стола. Дверь распахнулась. Топая сапогами, вошёл маршал Жуков. Следом Москаленко. При виде их сразу воспрял духом Маленков, окреп его голос:

— Товарищ Жуков, как Председатель Совета Министров Советского Союза предлагаю вам сейчас же задержать Берию.

Медленно поднимаясь, Лаврентий Павлович потянулся к своему портфелю, но замер, увидев возле виска ствол пистолета.

— Руки! — скомандовал Жуков. — Руки вверх! Пошли!

Берия застыл как истукан, Жуков подтолкнул его:

— Тебя что, волоком тащить, бугая?! Шагай, гад!

Наиболее опасным в тщательно подготовленной операции оказалось самое последнее действие… Охрану Кремля несли чекисты, преданные своему министру.
Они проверяли все въезжавшие и выезжавшие машины, заглядывая внутрь. Стоило бы Лаврентию Павловичу вскрикнуть или хотя бы подать своим нукерам сигнал жестом, мимикой, глазами, стоило охранникам заподозрить что-нибудь, трагедия была бы неизбежной.

Ни генералу Москаленко, ни кому-либо другому не удалось бы умыкнуть Берию из Кремля, кроме маршала Жукова с его известностью и авторитетом. Его знали в лицо, перед ним благоговели. Заглянули в машину, но, увидев маршала, откозыряли и пропустили кортеж.

Есть две версии. По одной из них, Лаврентий Павлович сидел в лимузине министра Булганина между генералами Москаленко и Батицким. Но это было бы слишком рискованно, а Булганин всегда чуждался риска. Он бородку выщипал бы, нервничая. Другое дело Жуков: ему риск привычен, как хрен или горчица к обеду. Выезжая из Кремля, он восседал не на обычном месте, а на жирной туше Лаврентия Павловича, который, с кляпом во рту, со связанными руками и ногами, лежал носом вниз на дне автомобиля, накрытый какой-то портьерой. Хоть и мягко на нем, но не очень удобно. Особенно, когда Берия на выезде, осознав последнюю возможность вырваться из плена, заворочался под Жуковым, издавая какие-то звуки. И затих, ощутив затылком твёрдый ствол пистолета. Обошлось без выстрелов.

Лаврентия Павловича отвезли сначала в Лефортово, а затем на улицу Осипенко в бункер-бомбоубежище во дворе штаба Московского округа ПВО: там была подготовлена камера с надёжной охраной.

По заведённому порядку, в Министерстве внутренних дел всегда знали, где находится Берия — в любой день и час. А 26 июня 1953 года он исчез незнамо куда. Отправился в Кремль на заседание — и нет его. В министерстве встревожились, принялись искать. Никаких следов, словно в воду канул. А когда начали строить предположения, приближаясь к разгадке, было уже поздно. На Лубянской площади, на прилегающих улицах и в переулках стояли армейские танки с пехотой на броне. Колонну из пятидесяти бронированных машин, по указанию Жукова, привёл в центр столицы сам командир дивизии. Другая колонна вытянулась вдоль улицы Горького, хвост её терялся где-то за Белорусским вокзалом. Гарнизону Лубянки нечего было противопоставить такой силище. Когда из ЦК партии сообщили, наконец, о снятии Берии с должности министра и об его аресте, на Лубянке восприняли это как неизбежность.

Полным хозяином положения стал Никиш Сергеевич Хрущёв. А Кирилл Семёнович Москаленко, рассчитывавший на маршальские погоны, не ошибся — получил их.

Через некоторое время после переворота я услышал на улице озорную частушку:

На Кавказе алыча

Не для Лаврентий Палыча,

А для Климент Ефремыча

И Вячеслав Михалыча…

Без всякого сожаления пелось о перераспределении фруктов.

Следствие по делу Берии длилось без малого полгода. Вёл его Генеральный прокурор Советского Союза Роман Андреевич Руденко, с виду человек добродушный, мягкий, но обладавший стальной юридической хваткой и гибкой изощрённой логикой. В 1945 — 1946 годах он был главным обвинителем от СССР на Нюрнбергском процессе над нацистскими преступниками, показал там свои способности, получил мировую известность. И вот теперь — Берия.

Меня, вернувшегося из «подполья» домой, Руденко пригласил к себе в начале декабря. Это было неприятно. Выступать в качестве свидетеля, засвечивать перед публикой свои отношения с Иосифом Виссарионовичем я никак не хотел. К счастью, обошлось без официальных показаний. Выяснилось, что приглашён я по настоятельной просьбе Лаврентия Павловича, требовавшего встречи со мной.

В штаб округа ПВО отправились вместе с Руденко. По дороге прокурор рассказал, какую тактику защиты выбрал Лаврентий Павлович.
Он полностью признал свою вину по отношению более чем к двумстам женщинам, которым навязал свою близость: многим из них тем самым искалечил дальнейшую жизнь… За моральное разложение, да ещё при полном раскаянии, могут и не расстрелять. А вот за преступное нарушение законности, за злоупотребления на допросах, за убиение невиноватых — за все это прощенья не будет. Поэтому первое время Берия юлил, открещивался от грехов, ссылаясь на неведенье, на плохую память. Но слишком много было уличающих фактов, и Лаврентий Павлович резко изменил линию поведения.

Роман Андреевич Руденко сказал также, что теперь Берия предъявленных ему обвинений не отрицает, но утверждает следующее: находясь на ответственных постах, не мог, не имел права не выполнять указаний и распоряжений, поступавших сверху, от Сталина. Это — служебная обязанность, как у всех других чиновников разных уровней в любом государстве. Иначе государство развалится. А откажись выполнять — сам пострадал бы. То есть виноват во всем только Сталин, а Берия вместе со своими коллегами по высшему эшелону власти являлся лишь простым исполнителем. А за выполнение приказов подчинённых не судят. Сталин-то на почётном месте в Мавзолее, а он, Берия, в каземате. Где справедливость?

— И что же?

— Формальные выкрутасы, — пожал плечами Руденко. — Не отвертится.

Между прочим, позаимствовав опыт Лаврентия Павловича, его тактику будут использовать вскоре и другие деятели сталинского периода, возвысив её до стратегии. Тот же Хрущёв со своими соратниками, разоблачая культ личности, свалит вину за все ошибки, беды и неудачи на Иосифа Виссарионовича, открестится от сотрудничества с ним. Сталин, мол, преступник, а мы все чистенькие и хорошие. Так что заразительным оказался пример Берии. Но его-то привлекли к ответственности, когда «культ» не был ещё разоблачён, когда имя Сталина для многих людей оставалось святыней. А Берия так часто упоминал Иосифа Виссарионовича, так компрометировал вождя, что это коробило даже следователей. Ему посоветовали ссылаться не на Сталина, а на «высшую инстанцию», что он и выполнил. Перемена заметна, когда знакомишься с полусотней томов бериевского «дела» — эти тома пылятся на полках в архиве Главной военной прокуратуры.

Приехали в штаб ПВО. Руденко с начальником караула провели меня через яблоневый сад по дорожке среди будыльев бурьяна к малозаметной двери. Крутой спуск в оборудованное подземелье. Мягкий свет. Пол, застланный линолеумом, на котором слегка скользили подошвы. Коридор со множеством дверей. Самая последняя справа — в камеру Берии. Вошли, поздоровались. Лаврентий Павлович изменился разительно. Обмяк, как полуопустошенный мешок. Подслеповато щурил выпуклые глаза — в целях безопасности у него отобрали пенсне. Но сочувствия я не испытал. Он-то не жалел никого. Не пожалел бы и меня, и адмирала Кузнецова, и других товарищей, окажись мы в его когтях.

Николай Алексеевич, я хочу только одного, — сказал он. — Прошу справедливости. Есть документы, подтверждающие, что я возражал Сталину, смягчал его распоряжения. Вы же знаете. Есть моя докладная записка по исправлению ошибок ежовщины. Тогда многих выпустили, особенно военных: Рокоссовского. Горбатова, Букштыновича… Правильно?

— Да, — подтвердил я.

— И по делу Михоэлса возражал. Прошу, чтобы такие документы были приобщены к делу. А их нет. Они в сейфе Бекаури.

— За отказ Бекаури открыть вам секрет замков несгораемых ящиков вы его расстреляли, — жёстко произнёс я.

— Его приговорил суд. У него была и другая вина. Но личного сейфа Сталина нигде нет. И нет оправдательных бумаг. Как найти их?

— Не знаю.

— Николай Алексеевич, не лишайте последней надежды. Куда увезли сейф? Кому он нужен?

— Мил— Николай Алексеевич, где он? Вам же известно!

— Нет! — я произнёс это настолько категорически, что Лаврентий Павлович опустил голову и вопросов больше не задавал.

18 декабря 1953 года Берия и шестеро его соучастников по государственным преступлениям предстали перед Специальным судебным присутствием Верховного суда СССР. Председательствовал маршал Конев. Членами этого специального суда были Шверник, Москаленко и ещё несколько человек, представлявших партию, профсоюзы, общественность. Георгий Константинович Жуков участвовать в следственном процессе и в судебном разбирательстве категорически отказался, формально ссылаясь на то, что он лицо заинтересованное, не может быть объективным: сам преследовался Берией, а затем арестовывал его. А вообще-то ещё раз проявилось различие между самостоятельным полководцем Жуковым и военно-политическим деятелем Коневым. Георгий Константинович сделал главное: в самый ответственный и рискованный момент приставил пистолет к виску Берии, вывез его из Кремля и изолировал в камере. Осуществил, можно сказать, бескровную революцию. Много лет Берия и Абакумов собирали на Жукова, на своего грозного соперника, компромат, убеждали Сталина, что маршал готовит антиправительственный заговор. Не убедили. И в этом сражении Георгий Константинович одержал победу: не его арестовал Лаврентий Павлович, а наоборот, Берия и Абакумов оказались в тюрьме. И не нужно суетиться, размениваться по мелочам — теперь и без Жукова справятся. А для Конева, который всегда чутко улавливал веяния с главных вершин, логично было воспользоваться ситуацией, дабы продемонстрировать свою преданность новой власти, Хрущёву и его окружению. И рассчитаться за прошлое. За осень сорок первого года, когда вся ответственность за разгром наших войск на дальних подступах к столице свалили на Конева, и Жуков буквально вытащил Ивана Степановича из когтей Берии, поручившись за него перед Сталиным, после чего Конева не только не расстреляли, но и поставили командовать Калининским фронтом. За сорок седьмой год, когда Конев, будучи заместителем министра Вооружённых сил, отстранил от должности командующего военным округом генерала Масленникова, не посчитавшись с тем, что генерал этот выходец из НКВД, выдвиженец Берии. И опять судьба Конева висела на волоске, мстительный Лаврентий Павлович ждал момента, дабы расправиться с прославленным маршалом… Не дождался.

23 декабря суд огласил решение: смертная казнь. После закрытия заседания Иван Степанович Конев вручил генералу Батицкому письменное распоряжение привести приговор в исполнение. Расстреляли Берию в тот же вечер, в 19 часов 50 минут, в том бункере-бомбоубежище, куда привозил меня прокурор Руденко. Стрелял Павел Фёдорович Батицкий, «правая рука» Москаленко, приверженец Хрущёва и, естественно, в скором будущем маршал. Выпустил, насколько я знаю, несколько пуль из трофейного парабеллума.

Сразу после казни присутствовавшие при этом прокурор Руденко и генерал Москаленко вместе с Батицким от руки написали акт о том, что решение суда исполнено, и скрепили документ тремя подписями — повязали себя, как и Конев, кровавыми узами с Никитой Сергеевичем Хрущёвым. Настолько прочными, что все четверо не могли не поддержать Хрущёва, когда тот решился на то, на что не пошёл даже Сталин: отстранил независимого и непредсказуемого маршала Жукова от воинской службы, изолировал от окружающих, учинив для него фактически домашний арест. Сиди, мол, на даче и огород разводи.

А с Берией наши умники поступили так. Труп его сожгли в крематории, а пепел развеяли, чтобы не осталось никаких следов от злодея, чтобы не было могилы, привлекавшей сторонников и последователей Лаврентия Павловича или, наоборот, его ненавистников — для глумления.лионам людей. И сейчас, и в будущем. Самой истории.
Нет официального документа, нет места захоронения. Перестарались исполнители, создав ещё одну тайну-загадку, питательную среду для предположений и домыслов. Поползли различные слухи. Начиная с того, что Лаврентий Павлович убит был без суда и следствия прямо в день ареста (такой страх он внушал), и кончая тем, что Берия не был расстрелян, его тайно вывезли в Аргентину, где он продолжает здравствовать. А я задался вопросом: почему именно туда, а не в Мексику или, скажем, в Бразилию? Потому, вероятно, что об Аргентине знают у нас слишком мало: какая-то далёкая страна, покрытая дикими джунглями, в которых укрываются диктаторы и вообще высокопоставленные преступники: Гитлер, Борман, Берия и ещё черт знает кто. В какой-то отстойник для международной нечисти превратила молва самое обычное и ни в чем не повинное государство.

34

30 октября 1961 года XXII съезд КПСС, заседавший в Кремлёвском дворце, по предложению некоего Спиридонова из Ленинградской партийной организации, принял решение вынести из Мавзолея тело Иосифа Виссарионовича Сталина. Для меня это не явилось ошеломляющей новостью, я ожидал какой-либо подобной мерзости от мстительного Хрущёва и его прихлебателей, которыми он окружил себя, захватив государственный трон. Горлопанов-лизоблюдов, готовых заслужить милость нового руководства, всегда найдётся немало. Как и лиц, «недооценённых» и «обиженных», по их мнению, прежде и жаждущих реванша на переломном этапе. Плюс родственники тех, кому крепко досталось при Сталине по их «заслугам» или при допущенных в борьбе перехлестах. Они тоже включились в хор критиканов.

Какой только яд не источали внутренние эмигранты, судачившие в узком кругу на своих кухнях под аккомпанемент зарубежных антисоветских радиовещании, тайком почитывая литературную стряпню, распространяемую по той же «кухонной» системе! С гадливыми усмешками муссировали слух о том, что у Сталина, прежде чем бальзамировать труп, отрезали половой член, поместив его в сосуд с формалином, который хранится теперь в одном из НИИ Четвёртого кремлёвского управления (медицина). При вскрытии тел других деятелей оставляли часть мозга или тот орган, который пострадал от болезни, послужил причиной смерти. Для возможных дальнейших исследований. А от великого вождя сохранили гениталии, сочтя их особенно важными для данного субъекта. Гы-гы и хи-хи!

Однако и такого глумления мало тем, кто бесовски пляшет на трупах. Вынашивается новая «идея» — сжечь, испепелить все останки известных революционеров, начиная с Ленина и Сталина, и не только их тела, но и те органы, которые содержатся в медицинских хранилищах, а пепел развеять, чтобы ничего материального не осталось. Мавзолей разрушить. Могилы заровнять.
Даже научную платформу подводят под эту «мысль». Зарубежные учёные, дескать (ах, какие же там умы — в богатой Америке, в благословенном Израиле!), оживили тритона, пролежавшего тысячи лет в вечной мерзлоте. А в будущем намерены восстанавливать, воссоздавать живые существа, в том числе и людей, из сохранившихся клеток. Скоро начнут выращивать мамонта из мяса этого гиганта, труп которого уцелел во льду на Таймыре. А там и человек на очереди. Вдруг и до Сталина доберутся: тайком в лаборатории возродят и вырастят этого страшного деспота, который не пощадит никого из своих противников. Не случайно, значит, коварные коммунисты-сталинисты бережно хранят труп Иосифа Виссарионовича в Мавзолее. Есть с чего начинать.

Что можно предположить после таких слухов и домыслов, которые, кстати, не пресекались и не опровергались официально партийно-государственным руководством, а даже наоборот: молчаливо поощрялись этим руководством, генералами от пропаганды, ответственными за обработку и подготовку общественного мнения. Вот и результат — решение XXII съезда о перезахоронении Иосифа Виссарионовича.

Мне позвонил помощник Николая Михайловича Шверника и сообщил о случившемся, о результатах голосования. И что самому Швернику, как председателю Комиссии партийного контроля ЦК КПСС, поручено возглавить комиссию по перезахоронению, которое состоится, скорее всего, завтра. Я тут же собрался и отправился на Красную площадь. Ничего сделать, конечно, не способен, но и дома оставаться не мог. Хоть посмотреть, что там. День был холодный, промозглый, с угнетающе-низкими беспросветными тучами. Множество людей потерянно бродили по площади, молча грудились возле Мавзолея, у края гостевых трибун. Никто ничего толком не знал, иные говорили, что Сталина похоронят на Новодевичьем кладбище рядом с женой либо где-то здесь, у Кремлёвской стены.

Несколько другой была обстановка на площади на следующий день — 31 октября. Столь же гнетущая погода. Но людей собралось значительно больше. Присутствовали, наверно, сторонники принятого решения, но они боялись торжествовать, проявлять себя, опасаясь всеобщего гнева. Помалкивали. А подавляющее большинство выказывало возмущение. Как так, почему решили без обсуждения с массами, не спросив общего мнения? Сталин был вождём не только партии, но и всей страны, всех населяющих её народов, нам всем и давать окончательную резолюцию. Голоса звучали все громче и резче. Обстановка накалялась, мог последовать взрыв. Но тут появились милиционеры и начали вытеснять людей с площади, объясняя: в 18 часов все входы и выходы будут перекрыты, так как намечена репетиция войск Московского гарнизона перед праздничным парадом.

О том, что и как происходило на самом деле, подробно рассказал Николай Михайлович Шверник, навестивший меня несколько суток спустя. Не то чтобы покаяться приезжал, а просто выговориться, облегчить душу перед давним знакомым — ровесником. Как всегда ухожен, аккуратно одет, коротко пострижен, а голова совершенно седая, подковообразные «ждановские» усы тоже, и от бывшей строго-горделивой осанки ничего не осталось. Обмяк, плечи опущены. Иосифа-то Виссарионовича знал он ещё с 1905 года, были соратниками-друзьями, но вот Хрущёв додумался: не спросив мнения Шверника, зловредно выдвинул его возглавлять похоронную комиссию. Съезд, естественно, поддержал — многие ли делегаты разбирались в тонкостях взаимоотношений, особенно молодые?! И вот пришлось Николаю Михайловичу на восьмом десятке лет выполнять поручение, которое морально, да и физически, подавило его.

Записываю то, что сказал мне Шверник, со всеми запомнившимися подробностями.
Для истории

В середине дня 31 октября в Кремль, в Управление личной охраны, были вызваны командир Кремлёвского полка Ф. Конев и начальник хозяйственного отдела полковник Б. Тарасов. Им было приказано выделить одну роту, подготовить все необходимое для выноса тела Сталина из Мавзолея и предания земле за Мавзолеем у Кремлёвской стены.

Когда стемнело, в 19 часов, солдаты огородили фанерой место, где намечено было вырыть могилу, и установили прожектор для освещения. Через два часа могила была готова. К ней поднесли десять железобетонных плит размером 100 на 75 сантиметров. Восемь опустили в могилу, соорудив из них подобие ящика-склепа. Двумя оставшимися предполагалось накрыть гроб.

В то же самое время научные работники и офицеры комендатуры Мавзолея перенесли тело Сталина из саркофага в деревянный, обшитый красной материей гроб, установленный в помещении рядом с Траурным залом. Срезали золотые пуговицы с мундира Иосифа Виссарионовича, заменив их латунными. Для чего? Не положено хоронить с золотом? Или из-за опасения хищных грабителей, способных ради жёлтого металла осквернить чью угодно могилу? Затем нижнюю часть тела накрыли тёмным покрывалом, не скрывавшим грудь и лицо.

В 22 часа прибыл Шверник с членами похоронной комиссии. Ни родственников, ни журналистов — никого посторонних. Разговоры вполголоса. Все чувствовали себя если не преступниками, то святотатцами, исполнителями чужой неправедной воли. Особенно, повторюсь, угнетён был Шверник, которому выпала тяжкая участь руководить перезахоронением своего старого друга-соратника.

Шверник кивнул и склонил седую голову. Гроб закрыли крышкой, и тут случилась заминка. Все вроде бы предусмотрела комиссия, но упустила мелочь: забыли про гвозди. Заколачивать нечем. Полковник Б. Тарасов срочно послал за ними. Этот хозяйственник, кстати, по словам Николая Михайловича Шверника, чувствовал себя спокойней и уверенней других, он в общем-то и распоряжался.

Восемь офицеров подняли гроб, вынесли его через боковой выход из Мавзолея прямо к могиле и опустили на подставки. Как раз в эти минуты по Красной площади шла боевая техника, назначенная к параду. Участники этой тренировки не подозревали о том, что делается рядом, за Мавзолеем. Но в случае какого-либо инцидента могли немедленно выполнить любой приказ командования.

Гул и грохот техники заглушали слова. Да их и вообще почти не было. Шверник снова кивнул, Тарасов поднял руку, и гроб медленно, бережно опустили в могилу. Прожектор освещал бледные от волнения лица, блестевшие слезами глаза. Часы показывали 22.15.

Требовалось накрыть гроб двумя оставшимися железобетонными плитами, замуровав склеп, но тут неожиданно воспротивился полковник Тарасов. Заявил: не надо придавливать гроб, а по-русски, по-православному следует засыпать его землёй. Шверник не стал возражать. Тут же, вопреки намеченному порядку, не предусматривавшему никаких ритуальных действий, один из офицеров взял горсть земли и, поклонившись, высыпал её на крышку гроба. Этому последовали все остальные, в том числе Тарасов с Коневым: совершили обряд, не убоявшись недовольства Хрущёва, которому, безусловно, доложат все подробности. К тому моменту, когда солдаты уложили на свежую могилу плиту с датами рождения и смерти Сталина (бюст появится потом. — Н. Л.), на Красной площади закончилось прохождение войск Московского гарнизона. Парад завершился. Погасли прожекторы. Сгустился осенний мрак. Наступила глухая зловещая тишина.

* * *

«Добродетель и вера, предписанные правительством, уже не вера и не добродетель; их начинают ненавидеть».

Жорж Санд

И вот я снова на знакомом, хоженом-перехоженном просёлке, что бежит по опушке леса от Первого поста в сторону Знаменского. Один; без Иосифа Виссарионовича, без всякой охраны — сам по себе.
Палочка в правой руке — трудно стало передвигаться без неё, с годами расстояния делаются все длиннее. Шагал не спеша, присаживаясь отдохнуть то на пенёк, то на поваленное дерево. Погожий августовский вечер был очень тих, умеренно прохладен, не угнетал духотой. Прозрачный воздух чуть колебался вдали за рекой, придавая перспективе некую миражность.

Когда спустился с лесистой возвышенности на обширный луг, оставив слева коровью ферму, а справа бор, в котором скрывалась бывшая дача Василия Сталина, начали уже наползать медлительные летние сумерки, небесная голубизна приобрела розовато-зелёный оттенок, на этом почти бирюзовом фоне все резче проступали очертания двуглавой Знаменской церкви с купами окружавших её деревьев. Над тёмными проёмами звонницы, над провалами крыши, над покосившимся крестом засветился молодой прозрачный месяц, усиливая васнецовскую сказочность пейзажа.

Лёгкая грусть владела мною, и я решил дойти (может, в последний раз?!) до Катиной горы, где так часто бывали мы с Иосифом Виссарионовичем. Он, как и я, очень любил этот уголок нетронутой природы, эту непаханную возвышенность над рекой, с многообразным разнотравьем под медовыми соснами, с густым запахом полевых цветов в тёплые дни. Сталину, наверно, нравилась ещё и орлиная высота, в какой-то мере подспудно напоминавшая ему Кавказ. Я предлагал объявить Катину гору микрозаказником, взять под охрану её уникальную растительность. Иосиф Виссарионович был согласен. Но не успели.

Мы, помнится, побывали здесь в самом начале войны, когда Сталин был подавлен вероломством фашистов, угнетён неудачами, падением Минска, когда Иосиф Виссарионович несколько растерялся, обострилась его болезнь. Ему надо было успокоиться, собраться с мыслями, окрепнуть духом, поверить в свои силы, чтобы принимать необходимые ответственные решения.

Сели мы на узловатые корни старой сосны, выбивавшиеся из песчаной почвы на самом краю обрыва, и долго молчали, оглядывая простор полей, покатый взлобок близкого противоположного берега, извилистую долину Истры, ленту Москвы-реки, просматривавшуюся далеко: за молотовскую дачу, почти до Успенского. Лесной массив тянулся от Петрово-Дальнего до невидимого отсюда села Степановского. На крутом берегу Истры хорошо различимы были в зеленой массе жёлтые стволы старых высоченных сосен, а дальше леса сливались в сплошной ковёр, лишь в одном месте рассекаемый просекой, убегавшей в сторону Нахабино. Все уместилось здесь, возле двух речек: и поля, и луга, и леса, и села, и древние храмы, — была тут в миниатюре вся наша грешная и святая Русь. Сталин, наверное, испытывал нечто подобное тому, что ощущал я. Глядя на солнце, спускавшееся между грибановским лесом и стройной колокольней Дмитровской церкви, Иосиф Виссарионович произнёс: «Великая Россия! Сколько она вынесла! Татары, поляки, французы — все откатилось и сгинуло, а Россия незыблема. И эта война канет, а Россия останется»…

Я уже подробно рассказывал в книге обо всем этом, но теперь, когда, гонимый тоскою, один пришёл на Катину гору, прошлое всколыхнулось, всплыло так отчётливо остро, что явь неразделимо смешалась с минувшим и трудно было понять, что реальнее. Посему продолжу о прошлом… Когда солнце исчезло за грибановской лесной гривой, все изменилось вокруг. Небо над головой словно бы налилось тяжёлой синевой, а весь горизонт с западной стороны, от Петрово-Дальнего до Убор, охвачен был багряным пламенем, которое разгоралось все ярче, расширялось, а Москва-река и Истра казались кровавыми потоками в окантовке чёрных берегов. Лишь белая колокольня Дмитровской церкви гордо, светло и прямо высилась на черно-багряном фоне, чуть розовая в последних лучах солнца, ещё касавшихся её маковки.
В глазах Сталина мерцали красные блики, а лицо, обращённое на запад, казалось багровым: во всем этом было нечто мистическое. С тяжёлым вздохом, почти со стоном, вырвалось у него: «Там горят наши братья и сестры!»

У меня мурашки пробежали по коже: он был бы сильным священником, истовым проповедником… Страшная картина: псы-рыцари бросают в огонь детей. «Спасать надо!» воскликнул я и умолк, удивлённый тяжкими взрывами, докатившимися из-за реки. Захлопали далёкие пушечные выстрелы. Неужели с фронта, от границы?! Не с ума ли схожу? Но голос Сталина вернул к действительности: «Это на полигоне в Нахабино. Вечером хорошо слышно… Не пора ли нам в Москву?»

Я внимательно посмотрел на Иосифа Виссарионовича. Он, безусловно, воспрял духом, он вновь был спокоен, сосредоточен, здоров и полон энергии.

Вроде бы недавно это было, но как все изменилось! И возникла у меня мысль. Вот стоит на Катиной горе, в уникальном месте, нелепое сооружение, никак не украшающее ни саму гору, ни окрестности. Четырехгранная башня из металлических конструкций поднялась выше окружающих её сосен. Башню видно отовсюду: с дороги от Дальней дачи на Знаменское, с обширной территории молотовской дачи, из Убор, из Дмитровского, из Петрово-Дальнего. А велико ли удовольствие смотреть на этот ржавый каркас? Не лучше ли облицевать его светлым мрамором: геодезисты или топографы, коим принадлежит сие сооружение, не станут, надеюсь, возражать, им ведь важен только ориентир, репер, точка привязки. Какой им ущерб от того, что вышка будет красивой? Пусть вознесётся над величавым простором обелиск с барельефом Иосифа Виссарионовича, с золотой надписью на той стороне, что обращена к реке:

Он много сделал, и об этом

Судить истории самой,

Он радость пережил и беды

Со всей великою страной.

При ярком солнце, в дымке синей

Как эту землю он любил!

Отсюда видел он Россию,

С Россией вместе — победил!

Неужели у нас не найдётся достаточно мрамора для памятника столь же необычного, своеобразного, как и тот человек, в чью честь обелиск был бы воздвигнут!