16

Все ещё на вершине славы встречал Иосиф Виссарионович свой юбилей. До него никто не достигал при жизни столь широкой известности, столь большого почтения. И ненависти. Никто не внушал такого страха и удивления, как он, победивший в политических и военных сражениях всех своих бесчисленных соперников и врагов — от Троцкого до Гитлера. При его появлении поднимал с кресла грузное тело Черчилль, и сам Рузвельт при первой встрече со Сталиным сделал попытку встать, забыв о том, что давно прикован параличом к коляске. Даже те, кто ненавидел его, восхищались им. Ну что же: величием и красотой горных высот восторгаются и жители тех ущелий, где случаются гибельные обвалы, срывающиеся с этих вершин.

Образно говоря, Сталин восседал в лучах славы на мировом троне в своей излюбленной позе, скрестив руки внизу живота, развернув колени и сомкнув пятки — ноги циркулем. В позе спокойной, полной незыблемого достоинства. Таким его воспринимали.
Но мало кто догадывался, сколь упорно и успешно разрушают этот троп многочисленные политические древоточцы.

Семьдесят лет — возраст не только почтённый, но и достаточно солидный, чреватый различными сложностями, особенно для человека, испытавшего такие бури, преодолевшего такие преграды, какие даже представить трудно. И вот что я заметил: до юбилея Иосиф Виссарионович держался в привычном ритме, но сразу после празднования случился какой-то надлом; вероятно, сама мысль о том, что пошёл восьмой десяток, давила, тяготила его. Не то чтобы сразу постарел внешне, но изменения, постепенно копившиеся, стали заметнее. Поредели седые волосы, в седых усах резче проступил коричнево-жёлтый налёт прокуренности. Потускневшие глаза все реже вспыхивали гневом или светились радостью. Двигался медленнее и как-то по-крабьи, боком, вынося вперёд левую, непослушную руку. С чрезмерной мнительностью относился к неизбежной стариковской неряшливости, особенно во время еды. Слишком уж заботился, чтобы крошка не выпала изо рта или не загрязнились усы. Чистоплотность хороша, но не до болезненности. Он по-прежнему собирал застолья на даче, но сам при гостях к пище почти не притрагивался, потягивая вино.

Появилась у него новая привычка: он выколачивал трубку о большую мраморную пепельницу. Так ему было легче, меньше требовалось сил, но своеобразный стук твёрдого дерева о камень был громким, мертвенно-неприятным, я слышал его в комнате за кабинетом, он раздражал меня. Я ведь тоже старел, нервы были не те.

Никто в окружении Иосифа Виссарионовича не говорил, конечно, о том, что возраст берет своё, что Сталин не вечен, как все смертные. Но думали об этом. И сам Сталин в том числе. Были и такие, кто исподволь готовился к неизбежным событиям, для одних печальным, а для других не очень и даже наоборот. В чьих руках окажется власть, кто станет наследником вождя, по какому пути поведёт страну? Никакой ясности не было в этом важнейшем вопросе, неопределённость нагнетала тяжёлую атмосферу в высших кругах партийной и государственной власти, порождала неуверенность, подозрительность, скрытое соперничество.

Схематично обстановка выглядела так. Родственников, способных принять бразды правления из слабеющих рук, у Иосифа Виссарионовича не имелось. Семейные неурядицы отца-одиночки Сталина известны. Старший сын Яков всегда был далёк от родителя: и внешностью, и характером вышел не в него, а в семью Сванидзе. После того, как Яков попал в плен и погиб там, Иосиф Виссарионович не упоминал о нем, по крайней мере, на людях. Василий был неплохим лётчиком, посредственным генералом и уж никак не тянул при своей несобранности, распущенности на важную партийно-политическую роль. Пил чрезмерно, забывая о делах, о служебных обязанностях, даже о женщинах. Спина отца, хотел того Иосиф Виссарионович или нет, всегда прикрывала Василия от суровых житейских ветров. Я опасался: не станет отца, и свалит Василия первый же резкий сквозняк.

Мы упоминали о том, какие надежды возлагал Иосиф Виссарионович на Светлану, как постепенно приучал её к мысли об избранности, подогревал самолюбие, прививал властность, называя «хозяйкой», исполняя её поручения, пожелания, даже прихоти. Старался закалить характер дочери, делился деловым опытом. Мечтал видеть её у руля великого государства. Были же царицы в Грузии, были и в России, хотя бы Екатерина Вторая, — справлялись не хуже, а может, и лучше, чем некоторые венценосцы мужского пола. В детстве, в юности Светлана шла по пути, который наметил отец, охотно играла в предложенные им игры. Так было до начала войны. Потом Сталин уделял ей меньше внимания из-за нехватки времени, и ещё потому, что сам уже поверил: Светлана способна стать его правопреемницей. Строил конкретные планы.
Выйдет замуж за своего сверстника Юрия Жданова. Молодой человек серьёзный, многообещающий, из хорошей семьи давнего друга Андрея Александровича Жданова. Переплетётся грузинская ветвь с русской дворянской ветвью. Чем не пара! Окрепнут, расправят крылья и со временем будут править сообща.

Есть любопытная фотография, сделанная на даче в 1936 году. На дощатой террасе, на фоне деревьев, сидят рядом Сталин и Жданов. Правее и левее их — Яков и Василий. А за спинами Иосифа Виссарионовича и Андрея Александровича стоит нарядная Светланка-Сетанка, положив обнажённые руки на их плечи, опираясь на них. «Два отца» — называл этот снимок Сталин.

Упустил из вида Иосиф Виссарионович, что браки свершаются не на грешной земле, а в недоступной небесной выси. Сам-то он, если и бог, то земной, и даже не для всей земли, а лишь части её. Достигла Светлана определённого возраста, и закипела в ней чрезмерная страсть, унаследованная от бабки и матери, болезненно-обострённый женский потенциал возобладал над другими физическими и психическими особенностями организма, определил суть поведения. Сперва роман десятиклассницы с многоопытным Алексеем Каплером, кончившийся сталинской оплеухой и оттолкнувший отца от дочери. Потом замужество, неожиданное и неприятное для Сталина, когда в 1944 году Светлана сошлась с Григорием Морозом. И не только потому, что он еврей, способный перетянуть Светлану в антисталинский стан, но ещё и потому, что вся порядочная молодёжь была на фронте, защищала страну, а сынок завхоза Мороз сумел-таки определиться в студенты престижного вуза и «окопаться» в Москве. Иосиф Виссарионович ни разу не счёл возможным лицезреть своего зятька. Нажима на молодую семью не оказывал, послав её ко всем чертям, но был доволен, когда брак, продолжавшийся два года, развалился сам по себе.

Затеплилась, возродилась давняя надежда: вышла все-таки Светлана за Юрия Андреевича Жданова, вернулась вроде бы на стезю, намеченную отцом. Родила дочь, названную Екатериной — в честь матери Сталина. Он, естественно, был доволен. Однако и этот брак, к глубокому огорчению Иосифа Виссарионовича, оказался очень коротким. Светлана по своей инициативе ушла от Ждановых. Избаловавшейся, капризной женщине, искавшей чувственных удовольствий и разнообразия, трудно было ужиться в крепкой семье с православными домостроевскими устоями. Да и муж не баловал, был, по её мнению, слишком сух, всерьёз занимаясь наукой, а не удовлетворением страстей. Сталин плюнул с досады, узнав об этом разрыве: «Вся в аллилуевскую бабку, интернациональную коллекцию собирает!» Он больше не доверял Светлане, родственные отношения истончились до крайности. Его можно понять. Плохо человеку, посвятившему себя важнейшей работе и не обретшему на старости лет надёжного продолжателя своего дела. [111]

Кого же числил Сталин после войны среди тех, кому можно было постепенно передать если не всю власть, то хотя бы основные ветви её? Прежде всего, конечно, Андрея Александровича Жданова, выделявшегося среди других руководителей многими качествами: рассудительностью, эрудицией, самостоятельностью. После смерти Кирова долго стоял во главе всего северо-западного региона страны. Питер-Ленинград, как известно, слыл местом особо сложным, с сильной партийной организацией, с революционно-бунтарскими традициями. Многие жители России продолжали считать северную столицу главной, скептически относясь к московским властям. Сильна там была оппозиция, особенно троцкистская, её так и не удалось искоренить до конца. Жданов даже в таких условиях справлялся с работой успешно, без резких перегибов, пользовался авторитетом, уважением, особенно после того, как вместе с питерцами перенёс все беды военной блокады.
Чрезмерного честолюбия не имел, к личной власти не рвался, в сговорах, в группировках вроде бериевского «триумвирата» никогда не участвовал, добросовестно проводил линию партии. В быту был чист, к наживе, к роскоши не стремился. Опыт имел большой. Вот и прочил его Иосиф Виссарионович вместо себя на пост Генерального секретаря партии. Жданов почти на двадцать лет моложе: хороший запас времени.

Во втором эшелоне, в помощниках Жданову, в резерве, так сказать, виделся Сталину человек не очень известный в стране, но имевший крепкую деловую хватку, организаторские способности, к тому же давно и прочно сработавшийся с Андреем Александровичем Ждановым, — это Алексей Александрович Кузнецов, с 1938 года второй секретарь Ленинградского обкома и горкома партии, после войны, после отзыва Жданова в Москву, ставший в Питере первым, к тому же секретарь ЦК ВКП(б) и член ЦК ВКП(б). Такая вот связка.

На посту высшего хозяйственного руководителя — председателем Совета Министров — Иосиф Виссарионович хотел бы видеть уже знакомого читателям Николая Алексеевича Вознесенского, председателя Госплана СССР, члена Политбюро ЦК ВКП(б) и прочая, и прочая… Всю войну занимался он вопросами производства вооружения и боеприпасов, в чем весьма преуспел при наших-то скромных возможностях. Затем — восстановление народного хозяйства, разрушенного войной, возрождение городов, заводов и фабрик. Вознесенскому, в частности, обязаны мы тем, что за очень короткий срок, за каких-то пять лет, не влезая в кабалу к иностранцам, промышленность наша поднялась на довоенный уровень — рост почти сказочный. Укрепила положение Вознесенского, как практика, так и теоретика, его книга «Военная экономика СССР в период Отечественной войны», вышедшая в 1947 году. Её изучали. Сталин перечитал несколько раз. С основными положениями был согласен, однако ворчал: не преувеличивает ли автор свою роль, не слишком ли много берет на себя?! Ничего хорошего это не предвещало, при неблагоприятных условиях могло сыграть (и сыграло!) против нашего главного экономиста.

Вот, собственно, вершина той пирамиды, на которую хотел бы опереться стареющий Сталин. И чем явственнее сие проявлялось, тем больше возрастало у определённых групп стремление подточить, разрушить, уничтожить всю эту пирамиду и особенно её верхушку. Две основные силы были заинтересованы в этом. Империализм с его американо-сионистскими монополиями и те, кто давно уже стремился к укреплению своих позиций внутри страны, к самой высокой власти в стране: группа государственных и партийных деятелей, во главе которой стояли Берия и Каганович, то есть группа, выросшая из пресловутого «триумвирата», разрушенного, по не добитого Сталиным. Подпитывалась эта группа духом и идеями троцкизма, продолжавшими существовать и испускать ядовитую антирусскую, антисоциалистическую отраву.

Интересы двух сил, зарубежных и внутренних, направленные против нашего Великого государства и против Сталина лично, — эти интересы объективно совпадали. Круши гиганта и господствуй на его обломках. Не случайно после смерти Сталина, после короткого правления Берии, его, Лаврентия Павловича, назовут «агентом империализма». Не совсем так, но особого преувеличения нет. Берию в прямые агенты не завербовывали, денег за службу Англии или, скажем, Израилю он не получал, но фактически во многом был согласен с замыслами и действиями наших зарубежных врагов, в чем-то содействовал им и пользовался поддержкой с их стороны. Такое совпадение интересов извне и внутри усиливало наших недругов, обогащая и разнообразя арсенал борьбы против Сталина и его сторонников, в конечном счёте против нашего государства и народа. Это следует понимать.
Знал ли Иосиф Виссарионович о планах группы Берии — Кагановича, о её стремлении захватить власть, как только «хозяин» проявит слабость? Безусловно, знал. Тогда почему же не принял решительных мер? Ответить на этот вопрос не так-то просто, слишком много факторов воздействовало тогда на Иосифа Виссарионовича. Сам великий мастер борьбы за власть и за её удержание, Сталин прекрасно понимал, что избежать интриг вокруг трона стареющего вождя невозможно. Не одни, так другие будут бороться. Пусть уж грызутся те, кого он знает, с чьими методами и способами знаком. Тем более Каганович, Берия, Маленков, Хрущёв достаточно практичны, чтобы не выступить открыто против Сталина при его жизни — их мало кто поддержит. Драка за место на Олимпе и вокруг него обострится, когда трон опустеет. Ну и пусть пока интригуют, пусть тратят силы и выявляют себя — время терпит. Убрать со сцены игрунов, перемешать колоду карт — это, пожалуй, себе дороже. Останешься без опытных помощников, которые умеют проводить в жизнь идеи, устремления «хозяина». Ни к чему большой скандал в крепком и дружном на первый взгляд семействе: пошатнётся авторитет партии, авторитет власти не только в глазах своего народа, но и за рубежом, возникнут ненужные сомнения.

Главным же, думаю, была полная уверенность Сталина в том, что он в любой момент может пресечь все интриги. Власть его в стране была практически безгранична, он имел опору во всех слоях населения, особенно среди рабочих. Позаботился и о том, чтобы по вековому опыту царей-самодержцев создать прочный каркас, пронизывающий все государство, выполнявший такие же функции, какие при царе выполняло дворянство. Это — новый многочисленный после войны офицерский корпус. Отобранные, надёжно воспитанные люди. Выходцы из народа, прочно связанные с народом и влияющие на него, офицеры различных родов войск и служб превратились к тому же в хорошо обеспеченную касту с перспективой роста, с пожизненными привилегиями, с которыми, естественно, не хотели расставаться. Приличное денежное содержание, одежда, пайки. После увольнения пенсия, право на участок земли — иногда, в зависимости от звания, очень большой. И ведь заслужили: не жалко для героев-победителей, спасших страну и мир.

Новое «военное дворянство» готово было в любой момент выступить на защиту той власти, которая щедро обеспечивала эту прослойку, тем паче на защиту вождя и полководца генералиссимуса Сталина, способна была смести любых его противников. «Стоит нам только пошевелить пальцем, — говорил он, — и все хитроумное сооружение рухнет, раздавит своей же тяжестью Лаврентия и его клевретов…» До какого-то срока это было действительно так. Однако мне начинало казаться, что Иосиф Виссарионович все же недооценивает своих противников, их возможностей, их коварства. Они настойчиво шли к своей цели (взять власть после Сталина), последовательно устраняя тех, кто мешал им или мог помешать. Вспомним хотя бы о том, как боролись они с маршалом Жуковым, с адмиралом Кузнецовым.

Камнем преткновения на пути Кагановича — Берии был, безусловно, Жданов. Ну, кто таков Берия? Вроде бы теневой правитель, в руках его большие силы: внутренние войска, вся карательная система, секретная наука и промышленность, в том числе и новейшая, атомно-ракетная. Но все это под покровом строжайшей тайны мало кому известно. Для страны, для подавляющего большинства людей Берия — ирод, который в тюрьмы сажает и в ссылку отправляет: наказание Господне, коим впору детишек пугать. А Жданов — живая легенда, защитник Ленинграда, герой войны. Теперь он главный идеолог партии, возглавляет борьбу с низкопоклонством и космополитизмом. Известность — шире некуда.
К тому же, напоминаю, особая опасность для Берии заключалась в стремлении Иосифа Виссарионовича соединить свою дочь с сыном Жданова, передать этой паре бразды правления, освящённые сталинским авторитетом. Ну, с ними ещё будет время управиться, а вот с самим Ждановым пора было кончать.

В середине 1948 года Андрея Александровича Жданова не стало. Поползли слухи о том, что он либо отравлен, либо «залечен» врачами, что это месть иудеев убеждённому антисионисту, организовавшему разгром космополитов в Ленинграде. Но как мог Иосиф Виссарионович упрекнуть Берию за смерть своего друга и последователя? Лишь в общих чертах: недоглядел, не уберёг. «Сколько бездельников у тебя, Лаврентий! Куда смотрят! У нас лучшие люди гибнут, а они зря народный хлеб жрут!» Впрочем, Берия нашёл возможность успокоить Сталина, убедив его в том, что Андрея Александровича постигла естественная кончина. Не выдержал организм, подорванный трудностями блокады.

Жданов умер, однако осталась выросшая под его крылом группа сравнительно молодых, но уже достаточно опытных и авторитетных деятелей. Новая команда, способная в любое время занять важнейшие политико-хозяйственные вершины в стране, и не только занять, но и успешно работать. Это прежде всего Алексей Александрович Кузнецов, сменивший Жданова ни посту первого секретаря Ленинградского обкома и горкома партии, а затем ставший одним из секретарей ЦК ВКП(б) и членом Центрального Комитета. Готовый руководитель партии во всесоюзном масштабе. Человек, особо неприятный для Лаврентия Павловича, так как с 1946 года, являясь секретарём ЦК по кадрам, контролировал органы безопасности, слишком подробно осведомлён был об оттенках работы Берии и Абакумова.

Вровень с Кузнецовым, даже помощнее его, член Политбюро ЦК Николай Алексеевич Вознесенский, теоретик и практик экономики, прошедший школу руководства Госпланом, прямой кандидат на должность председателя Совета министров СССР. Затем — действующий председатель Совмина РСФСР, член Оргбюро ЦК партии Михаил Иванович Родионов. Ещё — первый секретарь партийной организации Ленинграда и области и тоже член Оргбюро ЦК Пётр Сергеевич Попков. И многие другие товарищи отнюдь не из последней шеренги. Вкупе они являли собой быстро растущую стену на пути Берии к столь желанной ему высшей власти. Эту стену не обойти, не перепрыгнуть. Оставалось одно — разбить, развалить. Но она столь прочна, что самому не справиться, надо использовать и другие силы, не привлекая к собственной персоне внимания Сталина: тот уже понимал, куда метит Лаврентий Павлович, мог проявить недовольство.

Прежде всего, Берия надавил на министра госбезопасности Абакумова. Зажрались, мол, твои ребята, успокоились, мышей не ловят, ни одной крупной акции не провели в последнее время. Может, всех врагов в стране выявили? Тогда зачем нам особые органы? Присмотрелись бы к Ленинграду. У Министерства внутренних дел есть подозрение, что недавний второй секретарь Ленинградского горкома партии, а ныне слушатель Академии общественных наук Капустин связан с английской разведкой. А шпионы, товарищ Абакумов, — это по твоей части. И вообще, в северной столице бардак и самоуправство. Без санкции Центрального Комитета готовят всесоюзную хозяйственную выставку. Иностранцы приедут. Это тоже по части госбезопасности — не прозевай.

Виктор Семёнович Абакумов уяснил главное: если не проявит активности, Берия со временем прижмёт его к стене. Обвинит в потере бдительности, а то и в укрывательстве врагов. Предупреждали, дескать, тебя, а ты что? Почему не отреагировал? И, уяснив сие, Абакумов принялся «рыть землю рогами», не особенно разбираясь, кто прав, а кто виноват. Лишь бы добыть компромат.
Иначе, более осторожно, побеседовал Лаврентий Павлович с членом Политбюро Георгием Максимилиановичем Маленковым — своим сторонником и приятелем. Знал, что толстощёкий и толстозадый Маленков, соответствовавший внешним видом прилепившейся к нему кличке «Маланья», — человек очень осторожный, даже боязливый, уклоняющийся от риска. Как понудить его действовать на своей стороне? Намекнул, что в северной столице все заметней проявляется сепаратизм, Ленинградский областной и городской комитет партии противопоставляет себя Центральному Комитету. Как при Зиновьеве. Вынашивается идея создания компартии РСФСР с центром, конечно, все в том же Ленинграде. А ведь это раскол, подрыв влияния ЦК. И не мелкие сошки воду мутят, а сам первый секретарь Попков. В Москве его поддерживают Вознесенский, Родионов и Кузнецов — последний всему голова. Есть данные, что антипартийная группа контактирует с английской разведкой — этой версией занимается сейчас Абакумов.

Георгий Максимилианович натиску не поддался, занял выжидательную позицию. «Маланья не мычит и не телится», — досадовал Лаврентий Павлович. А суть была в том, что Маленков ещё недавно сам попадал в опалу в связи с так называемым «делом авиационных работников» и по «делу работников Госплана». Убедился: следствие могут начать, но могут и закрыть по указанию свыше, и неизвестно, кому больше достанется, фигурантам этих «дел» или тем, кто создавал оные. К тому же и Кузнецова рекомендовал в секретари ЦК Георгий Максимилианович — вместо себя, уходя на повышение. Если теперь сразу согласиться с тем, что Кузнецов враг, то как же будет выглядеть рекомендатель?

Маленков оказался единственным членом Политбюро, выступившим против немедленного ареста Алексея Александровича Кузнецова. Вопрос не совсем, дескать, ясен, разобраться надо. Этим сразу воспользовался хитроумный Берия. Предложил направить Маленкова в северную столицу, чтобы довёл до конца «Ленинградское дело». Георгий Максимилианович человек, дескать, принципиальный, к ленинградцам, как все видят, относится непредвзято, сможет разобраться объективно, по справедливости… Подбросил, значит, своему приятелю задачку с подготовленным решением. Когда Маленков прибыл в северную столицу, вина ленинградцев была уже доказана следствием. Получены соответствующие признания. И Политбюро осудило уже организаторов «вражеской антипартийной группы», санкционировав их арест. Оставалось только выявить и привлечь к ответственности всех сторонников Кузнецова и Попкова. Вот пусть Маленков и выявляет, и привлекает. Ему тернии, а Лаврентию Павловичу лавры. Ну, и повязаны они будут ещё одной верёвкой, надёжней станет содружество.

22 февраля 1949 года в Лепном зале Смольного открылся объединённый пленум Ленинградского обкома и горкома партии. В президиум тяжеловесно проследовал Маленков, сопровождаемый двумя охранявшими генералами. Председательствующий предоставил ему слово. Георгий Максимилианович зачитал принятое неделю назад постановление Политбюро об антипартийных действиях члена ЦК ВКП(б) Кузнецова и кандидатов в члены ЦК Родионова и Попкова. Довёл до сведения и сошёл с трибуны, ничего от себя не прибавив.

Последовал скорый суд. Военная коллегия приговорила всех вышеназванных к расстрелу с конфискацией имущества. Такая же участь постигла ещё троих: Капустина, Лазутина и, увы, Вознесенского, который тоже проходил по «Ленинградскому делу». Остальные участники «антипартийной банды» получили разные сроки. Таковых оказалось около пятисот человек.

Как ни странно, отправить в небытие нашего замечательного экономиста, организатора промышленности Николая Алексеевича Вознесенского, столь авторитетного в глазах Сталина, оказалось не очень сложно. Отдадим должное изворотливости и ловкости Лаврентия Павловича.
Сам он ни словом не обмолвился противу Вознесенского, даже похваливал. Но не по его ли наущению секретарь Сталина Поскребышев, досконально знавший все оттенки состояния Иосифа Виссарионовича, выбирал самые «удобные» моменты, чтобы сообщать о недовольстве Вознесенского тем, что Сталин якобы использует идеи из его трудов, не ссылаясь на настоящего автора. Знал Поскребышев, как уязвить самолюбие Сталина, ударить по больному месту, вызвать раздражение. Вознесенского, короче говоря, Иосиф Виссарионович не защитил.

Почему я до сих пор умалчиваю о человеке, которого и у нас, и за рубежом считали вторым в государстве, почти несомненным преемником Сталина, — о Вячеславе Михайловиче Молотове? Соратник Ленина, друг Иосифа Виссарионовича, проработавший на высших постах (председатель СНК, нарком иностранных дел, заместитель Верховного главнокомандующего в Государственном комитете обороны, член Политбюро), — ему и карты в руки. В узком кругу, подчёркивая особую близость со Сталиным, Вячеслава Михайловича называли «друг Вече» или ещё прямолинейней — Молотошвили. Все так: и мировая известность, и расположение Сталина, но… Иосиф Виссарионович считал, что Молотов проявляет свои способности именно на второй роли, а первой скрипкой быть не может. Вернее, может, но не очень. Мягковат, дипломатичен, медлит с принятием важных срочных решений. Это мнение Сталина было известно Берии. И хотя Молотов оставался его соперником (мало ли как повернутся события), однако первостепенной опасности не представлял. Но некоторые меры против Молотова Лаврентий Павлович все же принял — об этом скажу к месту.

Так анализировал я для себя обстановку, обдумывая, когда познакомить Сталина с письмом о безобразиях растлителя Берии. На какую чашу весов оно ляжет: пользу принесёт или вред?!

Иосиф Виссарионович понимал, конечно, что юбилей любого высокопоставленного руководителя — хорошая возможность для людей, оного руководителя уважающих и любящих, не стесняясь, не опасаясь упрёков в подхалимстве, проявить свои чувства. Но ещё больше возможностей такой повод представляет карьеристам, лизоблюдам и прочей дряни продемонстрировать свою прямо-таки несусветную преданность, замаскировать показухой истинное отношение и намерения. «Группа товарищей», среди которых значились Каганович, Маленков, предположительно Микоян и другие деятели, повела разговоры о том, что следовало бы переименовать Тбилиси в город Сталин. Это была бы большая честь для грузин. Дошло до Иосифа Виссарионовича. Он отреагировал равнодушно: «Не надо. Будет, наоборот, обидно для моих земляков». Потом, когда ехал в машине со мной и Власиком, усмехнулся скептически: «Теряют чувство реальности… Политический нюх притупился». — «А может, наоборот, обострился?» — предположил я.

Дальше всех продвинулся Берия, явно намеревавшийся в индивидуальном порядке перещеголять всех других. По его инициативе был подготовлен проект Указа Президиума Верховного Совета СССР о переименовании аж самой Москвы. Столица мира должна, дескать, носить имя величайшего из великих. Надеялся ли Лаврентий Павлович на успех или нет — это не имело значения: выдвигая своё предложение, он не терял ничего, а приобрести кое-что мог. Старательность его, безусловно, станет известна Иосифу Виссарионовичу. Хотя бы потому, что для принятия подобного указа председатель Президиума Верховного Совета Николай Михайлович Шверник обязательно должен согласовать его в Бюро Президиума ЦК, то есть с тем же Сталиным.

А такая инициатива, надо понимать, не обязательно наказуема.
Лаврентий Павлович мог даже проявить характер, повозражать Иосифу Виссарионовичу, упрекая его в чрезмерной скромности, в недооценке великой исторической роли. Ну и вышло так, или почти так. Ознакомившись с проектом, Сталин спросил:

— Твоя работа?

— Это выражение народного мнения.

— Значит ты, Лаврентий, выражаешь мнение широких масс. Не будем уточнять сейчас, кто дал тебе такие полномочия. Лучше скажи: кому мы, по воле народа, поставили недавно хороший памятник напротив Моссовета?

— Юрию Долгорукому, основателю…

— Тогда почему бы нам не переименовать Москву в город Долгорукий? Не торопись с ответом, — Иосиф Виссарионович жестом остановил собеседника. — Потому, Лаврентий, что тебе от этого нет никакой выгоды.

— Но…

— Помолчи и послушай. Москва — это символ, это объединяющий центр, вокруг которого сплотились народы нашей страны. Название её неизменно и бессмертно, как бессмертен сам город. Не как мы с тобой… Что-нибудь одно, Лаврентий: или ты недооцениваешь значение Москвы, или опять, как с прыганьем в пустой бассейн, сознательно хочешь скомпрометировать товарища Сталина и ту идею, которой мы служим.

— Хотел сделать полезное и приятное… А массы поддержат.

— Люди могут смолчать, но наш авторитет будет подмочен. Изрядно подмочен. Ми-и никогда не допустим таких глупостей.

Отказ прозвучал, по Берия остался доволен: ещё раз продемонстрировал всем свою преданность вождю и заботу о его возвеличивании. Сумел использовать юбилей.

На торжественном заседании в Большом театре в честь семидесятилетия случилась неприятность, испортившая Иосифу Виссарионовичу настроение. Все было хорошо, празднично: букеты, улыбки, музыка. Руководители партии и правительства, наши и иностранные гости степенно и чинно занимали места в президиуме. Иосиф Виссарионович оглядел сцену и вдруг нахмурился. Недоумение промелькнуло на лице. Шевельнул пальцами правой руки — призывающий жест. Из-за кулис появился Власик, склонившись к уху Сталина что-то произнёс. Иосиф Виссарионович встал и ушёл со сцены. Зал замер в тревожном ожидании. Через несколько минут Сталин вернулся и все облегчённо вздохнули. Торжество продолжалось по программе.

А случилось вот что. За столом президиума не оказалось одного из самых надёжных соратников вождя — Андрея Андреевича Андреева, место которого было возле Иосифа Виссарионовича. В отличие от других присутствующих, Сталин сразу заметил это и выяснил причину. Оказалось, что у Андрея Андреевича приступ — спазм сосудов головного мозга, он потерял сознание. На Сталина это подействовало угнетающе: почему приступ случился именно сейчас, в торжественный момент? Андрей Андреевич на полтора десятка лет моложе, на здоровье, кроме слуха, не жаловался. Опять чьи-то происки: не могут ударить непосредственно по Сталину, но выбивают его друзей?!

Покинул Большой театр до окончания концерта. Проходя через фойе, увидел свой бюст на красивой подставке, обрамлённый цветами. Проворчал: «Этот здесь, а кого нужно не привезли».

Увы, даже не гнев, а старческое брюзжание, лишённое логики.

Вскорости, когда не стало Иосифа Виссарионовича, обнаружился среди его бумаг лист со стихотворением, написанным по-грузински, и тут же перевод. Последнее четверостишие было помечено красным карандашом. Острый сталинский почерк: «Это любимая песня царя Георгия Лаши».

И жизнь, как птица, улетит,

Ища далёких тёплых стран,

А там, где прежде жили мы,

Из пепла вырастет бурьян.

Задумывался, значит, о вечном.

18

Юбилей позади. Идёт 1950 год. У власти дряхлеющий Сталин. Авторитет его велик. Но он уже не в состоянии уследить за действием огромного государственного механизма. Силы слабеют. Почуяв эго, активизировалось чёрное вороньё, ещё опасаясь сбиваться в стаи, но уже совершая предварительные круговые облёты.
Я считал, что слишком уж торопятся претенденты на власть, и старался всеми мерами мешать сплочению тех, кто не прочь был подтолкнуть Иосифа Виссарионовича к могиле.

Дождался момента, когда Сталин выразил недовольство Берией по каким-то текущим делам, и плеснул керосина в огонь. Не только попросил Иосифа Виссарионовича внимательно прочитать перехваченное письмо женщины, пострадавшей от высокопоставленных насильников, но и высказался, нарисовал словесную картину, которая не могла не повлиять на Сталина.

Вот Берия в чёрной машине медленно едет вдоль тротуара по улице Горького или по Садовому кольцу близ своей резиденции, обнесённой, как тюрьма, высоким глухим забором. Вид мрачный. Просторное чёрное пальто с поднятым воротником, широкополая чёрная шляпа надвинута низко, на самые брови (после войны он одевался во все чёрное). Шарф закрывает подбородок. Холодно поблёскивают стекла пенсне над выпуклыми, белесоватыми, бесстыжими глазами. Осматривает женщин. Сначала со спины, потом в профиль. Ухмыляясь, с обострившимся акцентом, говорит начальнику охраны: «Жёпа как орех, сама просится на грех… Привези эту…» Чёрный демон, наместник Сатаны на земле: не случайно, знать, выпало ему работать над дьявольским оружием, над атомными бомбами.

— Это вы слишком. Какой он наместник? Обнаглевший преступник, ряженный под слугу Сатаны, — сказал Иосиф Виссарионович. И, как частенько бывало, припомнил своего любимого Салтыкова-Щедрина: — Даже в самой зловонной луже есть такой гад, который иройством своим всех протчих гадов превосходит и затмевает. — Прошёлся по кабинету, покачал седой головой: — В двадцать втором году, когда Ленин критиковал мой план автономизации, он вызывал к себе много представителей из республик, особенно из Закавказья. Советовался. И Берия приезжал. Лаврентий тогда молодой был, но уже лукавый, уже с гнильцой. Ильич долго с ним беседовал, потом сказал мне: «Дело знает, положение знает, работать будет. Сейчас за нас. Но бестия. Прожжённая бестия. С таким ухо востро надо держать…» А теперь заматерел дальше некуда.

Слушая Сталина, я понял, что вспышки гнева не будет. Перехваченное письмо — не последняя капля, способная переполнить чашу терпения. И он подтвердил это:

— Взрывной документ, очень взрывной. Ми-и давно знаем о шашнях Лаврентия, какой он хам по отношению к женщинам, но чтобы до такой степени… Мы ударим его по рукам и по более чувствительному причинному месту, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Он дождётся своего часа. А пока письмо полежит у Бекаури…

Читатель помнит, наверно, мой рассказ о замечательном изобретателе Владимире Ивановиче Бекаури, который принёс изрядную пользу стране, укрепляя наши военно-технические возможности. И об его увлечении я говорил. Отдыхая от основных трудов, Владимир Иванович создал собственноручно несколько уникальных, совершенно недоступных сейфов, лёгких по весу и даже элегантных — если этот термин можно применить к такой сугубо практичной вещи, как несгораемый шкаф. Один из таких сейфов, самый хороший, Бекаури создал лично для Сталина, доступ к этому шкафу имели только двое: Иосиф Виссарионович и я. Причём сам я ни разу сейф не открывал и бумаги, в нем хранившиеся, не читал — это было бы непорядочно. Знакомился только с тем, что предлагал Иосиф Виссарионович.

Бекауриевский сейф в комнате за кабинетом Сталина был, вероятно, единственным хранилищем, недоступным для Берии. И самым, естественно, интригующим, притягивающим. Несколько лет с разных сторон подступался Лаврентий Павлович к Бекаури, давил вплоть до того, что подвергал аресту, но упрямого и честного изобретателя не переупрямил. И сделал последнее, что мог: убрал, состряпав «дело» о предательстве.

Несгораемый шкаф стоял в углу комнаты, не привлекая внимания.
Иосиф Виссарионович открыл его, снял с верхней полки несколько картонных светло-коричневых папок. В одну положил письмо с жалобой на Берию. Таких папок в сейфе было тогда не менее десятка. На Кагановича, на Микояна, на Абакумова, на Хрущёва, на Голду Меир…

Дверца, лязгнув, захлопнулась.

19

Не знаток я социальных наук, не изучал оные, не составлял глубокомудрых диссертаций на неисчерпаемую тему превосходства одних «измов» над другими. Ориентировался в сложном мире с помощью жизненного опыта и интуиции, совести да логики. И, в частности, сделал для себя такой вывод: с середины девятнадцатого века, едва встав на ноги, зарубежный капитализм-империализм всегда относился к нам, к России и Советскому Союзу, недружелюбно, насторожённо, даже враждебно. По двум определяющим направлениям. Англо-американские и частично германские воротилы (сионистские заправилы) всемерно старались принизить роль нашей страны, ослабить её, видя в ней опаснейшего конкурента. Например: подтолкнули Японию к войне 1904 — 1905 годов, помогли ей отнять у нас Ляодунский полуостров, Южный Сахалин и т. п. Это одно. С другой стороны, империалисты из кожи вон лезли, чтобы дорваться до наших огромных богатств (недра, леса, хлеб), нажиться, насосаться по дешёвке (извините за вульгаризм) нашей экономической крови. Вспомним хотя бы английские, французские, немецкие концессии в Донбассе, в Сибири.

При царе кое-что у наших недоброжелателей получалось. И унижали нас, и грабили. А после революции, особенно при Сталине, лишились господа грабители всех возможностей. Не на бесполезные махинации ничего не производящих банков, не на обогащение спекулянтов так называемыми ценными бумагами, а на государственные, на народные нужды направлены были наши средства. Пошли деньги на развитие собственной промышленности, на медицину, на образование и науку. Изменилось и отношение к нам. Стремление добраться до наших богатств, хапнуть, нажиться — это осталось. Но — полный отбой по всем направлениям. Отсюда — усиление враждебности, перерастающей в ненависть, что, в свою очередь, подтолкнуло западные государства сквозь пальцы смотреть на зарождающийся и развивающийся фашизм. Очень хотели господа империалисты нацелить против нас Гитлера и Муссолини, Франко и Антонеску. И нацелили. Но просчитались. Спохватились, когда собственные штаны испоганили от страха перед неудержимой немецко-фашистской лавиной. «Полюбили» нас. Не очень искренне, но все же… Однако недолго продолжался этот брак по расчёту. Едва кончилась война (а завершилась она совсем не так, как хотели американо-английские воротилы), ненависть к нам совсем уж переросла в лютую злобу, в ярость, которую невозможно было сокрыть никакой дипломатической парфюмерией, в том числе пресловутым «планом Маршалла».

Да ведь и то сказать: во второй мировой войне империализм, развязавший эту бойню, понёс поражение, вполне сравнимое с поражением фашистской Германии, только исторические последствия оказались более глубокими. Не случайно же на Западе вскоре заговорили о третьей мировой. Назовём несколько факторов, определявших сложившуюся ситуацию.

Авторитет Советского Союза, спасшего мир от коричневой чумы, вырос неимоверно, он стал ведущей страной цивилизованного мира, задавая тон и темп развитию дальнейших событий.

Благодаря победе и могуществу Советского Союза развалились мировая колониальная система, питавшая империализм за счёт грабежа стран Африки, Азии, Латинской Америки. И оказались империалисты без своей главной кормушки. Пришлось сбрасывать жирок, приспосабливаться к новым, более сложным, условиям. Особенно англосаксам.
Если до войны Советский Союз в одиночку (извиняюсь, вместе с братской Монголией) противостоял могучему капиталистическому миру, то теперь, по разным основаниям, за Советской державой следовали десятки государств, от огромного Китая на востоке до маленькой Албании на западе. На карте красная краска занимала уже третью часть суши.

И конечно — атомное оружие. Империализм был потрясён, когда в 1949 году Советский Союз объявил об успешном испытании атомной бомбы. Империалистические боссы на многие годы лишились возможности военного реванша, установилось военное равновесие: нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим!

Третью мировую войну империалистам пришлось вести новыми, непривычными способами. Делать ставку на разложение нашей страны изнутри — об этом мы уже говорили.

Справедливость требует отметить особую заслугу Лаврентия Павловича Берии в создании ядерного щита, остудившего боевой пыл наших противников. Он сделал невероятно много, чтобы в короткий срок вывести нашу страну на самые передовые научно-технические рубежи. Каким бы человеком он ни являлся сам по себе (мне он был неприятен, противен), но из истории факта не выкинешь. По заслугам была и честь, оказанная ему: награды, возросший авторитет, усилившееся влияние на политику. Это тоже было причиной того, что Сталин не торопился взнуздать зарвавшегося Лаврентия Павловича. Тем более что отношение к Берии — это лишь эпизод в той огромной геополитической битве с империализмом и сионизмом, которую вёл Сталин. Он заботился о главном: готовил и наносил сокрушительные удары по врагу.

Среди этих ударов был один, достойный того, чтобы войти в перечень приведённых выше определяющих факторов своего времени. Интересно вот что. Вокруг этого удара, особенно болезненного для американо-сионистов, была создана такая завеса молчания, что о том важном событии известно лишь узкому кругу специалистов. Но и те не упоминают о нем, дабы не подать пример для повторения.

Коротко. В конце второй мировой войны, когда ослабла экономическая мощь Великобритании, упала ценность её фунта стерлингов и, наоборот, возросла сила Соединённых Штатов, не пострадавших от битв, разжиревших за океаном на чужих бедах, в Бретон-Вуде (июль 1944 года) состоялась конференция финансовых заправил. Воспользовавшись ситуацией, банкиры США добились признания в качестве мировой валюты своего доллара, оттеснив фунт стерлингов на задний план. Таким образом, не золото, не обеспеченный золотом фунт стерлингов, а просто американская бумажка стала мерилом стоимости. И была создана особая организация для давления доллара на валюты других стран, для их финансового и промышленного закабаления — родился Международный валютный фонд, который и начал тогда агрессивную деятельность в пользу американо-сионистского капитала.

Благодаря неустанной заботе своих создателей МВФ быстро окреп, распространив влияние на многие государства. С той поры и до сих пор он надёжно служит своим «родителям», подавляя национальные валюты, высасывая богатства тех стран, которые попали в его орбиту, стали его должниками. Та же скверно известная лавочка еврея-ростовщика (смотри хотя бы Пушкина!), только увеличенная до огромных, всемирных размеров.

Сталин несколько лет присматривался к жиреющему пауку, собирал в своём бекауриевском сейфе документы о деятельности МВФ, поступавшие по разным каналам, главным образом по линии А. А. Андреева. И нанёс удар, оказавшийся особенно сильным и болезненным для МВФ, потому что был совершенно неожиданным для зарубежных банкиров. Постановление Совета Министров СССР, подписанное Сталиным, гласило:

«Прекратить с 1 марта 1950 года определение курса рубля по отношению к иностранным валютам на базе доллара и перевести на более устойчивую, золотую основу, в соответствии с золотым содержанием рубля».
Госбанку СССР поручалось впредь соответственно менять курс рубля в отношении к другим валютам.

Всего несколько абзацев, на которые в нашей стране мало кто обратил внимание, но какой переполох вызвали они за рубежом, как потрясли основы капиталистической экономики! По сути дела, Сталин перекрыл каналы перекачивания золота из государств всего социалистического лагеря в американские банки, подорвал авторитет доллара на мировом рынке. Для нас стоимость доллара сводилась к стоимости бумаги, на которой печаталась ассигнация, плюс краска, само печатание, перевозка, то есть к стоимости производства купюры. А это всего лишь жалкие центы.

Нужно учесть, что столь важная акция по подъёму престижа и стоимости рубля была проведена после жесточайшей войны, в которой мы понесли огромные экономические утраты. На голом месте такую акцию не совершишь. Рачительный хозяин, Сталин сумел сохранить и увеличить золотой запас страны, который к моменту выхода постановления составлял 2500 тонн, что и явилось прочной основой для принятия важнейшего решения. [112]

Империалисты потерпели поражение, сравнимое разве что с поражением в глобальной битве за передел мира. Могущественный и самоуверенный Уинстон Черчилль, узнав о свершившемся, воскликнул в сильном волнении: «Что делает этот дядюшка Джо! Даже я в Бретон-Вуде вынужден был согласиться променять фунт на доллар! Смертный приговор подписал себе дядюшка Джо!»

Черчилль, конечно, лучше других знал нравы финансовых акул. Они способны были простить многое. И расширение социалистического лагеря, и рост военных возможностей нашей страны, и конкуренцию, и так называемое гонение на их собратьев-евреев… Но простить крах, опустошивший их карманы, срывавший планы завоевания экономического мирового господства, они не могли. И готовы были теперь вести борьбу со Сталиным без всяких правил, в союзе хоть с самим Сатаной!

21

Без работы Сталин не мог, но, работая, он теперь быстро уставал, это раздражало его, он спешил, злился — и уставал ещё больше, чувствовал себя ещё хуже. А показываться врачам не хотел, говоря, что только бездельники таскаются по докторам, что организм сам должен справляться с хворобами, а если не справляется, то грош цена такому организму. Он не только избегал врачевателей, как многие сильные личности, он ещё и опасался всегда, особенно после встречи с доктором Бехтеревым, что дотошные врачи опять докопаются до паранойи, до шизофрении, такой скандальный диагноз, получив огласку, скомпрометирует его и перед современниками, и в истории.

Однако ничто человеческое не чуждо: перебои в сердце, одышка, головные боли, бессонница пугали Иосифа Виссарионовича, и в конце концов нам с Василием удалось уговорить его показаться врачу, хотя бы не для общего обследования, а узкому специалисту — сердечнику. Кому — это должны были определить Власик и Берия (начальник охраны Сталина генерал Власик подчинялся не только непосредственно Иосифу Виссарионовичу, но и косвенно Лаврентию Павловичу, согласовывая с ним основные вопросы). Берия как раз и рекомендовал врача — профессора Виноградова Владимира Никитича, который считался одним из лучших терапевтов не только у нас, но и в мире (впоследствии к Виноградову приезжала на консультацию Элеонора Рузвельт и была весьма благодарна ему).

Сталин радушно встретил профессора в кремлёвской квартире, осмотр прошёл легко, с разговорами, с шутками. Человек, мол, с годами обрастает болезнями, как днище корабля ракушками, надобно очищать, ремонтировать. С этого и начал Виноградов своё заключение:

— Ремонт необходим, Иосиф Виссарионович, причём основательный. Металл изнашивается, а уж мы тем более. Организм ваш переутомлён, и я ни за что не могу ручаться, если вы не перестанете чрезмерно перегружать себя. Необходим строгий режим, необходим достаточный отдых, постоянное наблюдение врача.

— Устраниться от дел? Уйти на пенсию? — насупился Сталин.

— Если не ото всех дел, то от значительной части, — решительно подтвердил Виноградов. — Надо восстановить силы. Короткий отпуск мало что даст. Требуется ремонт капитальный.

— Ми-и подумаем над этим, — пообещал Иосиф Виссарионович.

Почти то же самое, что сказано было Сталину, профессор повторил потом мне и Власику.

— У него был крепкий организм, но сейчас держится на нервах, на силе воли, а это чревато любыми неожиданностями. Ему надо полностью снять с себя государственную нагрузку, это было бы идеально.
— Это невозможно, — возразил я.

— Увы, — развёл руками Виноградов.

Через несколько дней профессор был приглашён к Берии. В кабинете находились Каганович, Маленков и Хрущёв. Меня там не было, но некоторые подробности разговора мне известны. Вёл его в основном Маленков, собеседник словоохотливый, цепкий, умевший выуживать то, что интересовало. А интересовало истинное состояние Иосифа Виссарионовича. Добросовестный профессор опять откровенно изложил своё мнение, присовокупив: для приведения здоровья в соответствие с возрастом Сталину надо отойти от дел хотя бы на время.

— Хотите обезглавить партию и государство? — в голосе Берии звучала угроза и, наверно, каждый дрогнул бы при таком вопросе. — Требуете отстранить от работы великого и мудрого вождя?

Однако Виноградов был не из пугливых:

— Я ничего не требую. Как врач констатирую состояние здоровья пациента и как специалист предлагаю пути и способы лечения. Прошу не выходить за эти рамки.

— Он прав, — подал Каганович единственную реплику. Хрущёв вообще не произнёс ни слова, мотая услышанное на несуществующий ус.

Никаких мер в отношении Владимира Никитича Виноградова принято не было. Он продолжал свою деятельность и был арестован лишь вместе с другими по делу врачей-вредителей. Но об этом позже.

А что же Сталин? Откровенное, я бы даже сказал, мужественное заявление Виноградова произвело на него заметное впечатление. Он впервые, пожалуй, всерьёз задумался о собственном здоровье. Однако своеобразно.

— Если человек курит всю жизнь, ему нельзя сразу бросать, это принесёт только вред. Если человек выпивает всю жизнь, ему нельзя сразу отказаться от вина, это будет трудная ломка. Если человек напряжённо работает всю жизнь, ему нельзя сразу оставить работу, организм затоскует и ослабнет без привычной нагрузки. Значит, бросать нельзя, но сократить можно. Постепенно.

— Резко не тормози, особенно при гололёде зимой седой, — подытожил я.

— Без меня они пропадут. Передерутся и пропадут, — задумчиво произнёс Сталин. — Мы не будем зачехлять все орудия. Мы оставим меньше орудий, но сосредоточим огонь на главных целях.

Не откладывая в долгий ящик, Иосиф Виссарионович сделал попытку практически осуществить своё умозаключение. 16 октября 1952 года на первом же после XIX съезда партии Пленуме ЦК (это, кстати, был последний Пленум, который вёл Сталин) он выступил с речью, которая выбила из колеи многих присутствовавших. Недавно, на съезде, все вроде было хорошо, привычно, и вдруг… Сначала Иосиф Виссарионович резко, даже преувеличенно резко раскритиковал Молотова и Микояна, обвинив их в нестойкости, в нетвёрдости при проведении партийной линии, чем озадачил участников Пленума. Но мне подоплёка была ясна: Сталин перекрыл названным руководителям путь на самую высокую ступень власти, намереваясь выдвинуть другую кандидатуру. А затем он перешёл к главному:

— Товарищи, я уже в том возрасте, когда продолжать трудно, а начинать поздно. Пора отстраняться от дел, выращивать цветы в саду и без грусти провожать свой закат. Я стар, я устал и поэтому не могу одновременно исполнять обязанности Председателя Совета Министров, руководить заседаниями Бюро и в качестве Генерального секретаря вести заседания Секретариата. Поэтому прошу освободить меня от должности секретаря и поручить эту должность другому, более молодому и энергичному товарищу. (Думаю, Сталин имел в виду Дмитрия Тимофеевича Шепилова, известного экономиста, главного редактора «Правды», человека образованного, интеллигентного, ничем не запятнанного, одного из последних революционеров-романтиков, что импонировало Иосифу Виссарионовичу.)

Гром среди ясного неба! Были ошарашены даже те, кто желал отставки Сталина со всех постов, готовился к такому событию и готовил его. Но так внезапно, так неожиданно! На лицах удивление, растерянность, испуг. Может, Сталин просто испытывает своих соратников, желая выявить, кто и как относится к нему, к его уходу? Молотов и Микоян отодвинуты в сторону, другим дорога открыта: рвись, вылезай вперёд…

Ветераны партии знали, что почти за тридцать лет своей руководящей деятельности Иосиф Виссарионович несколько раз подавал в отставку с поста Генсека. Точнее — шесть раз, теперь седьмой. Считалось, что это один из его способов давления на окружающих, всегда повышавший авторитет, укреплявший положение. «Ну, коли не отпустили, коли доверили, то подчиняйтесь, выполняйте все мои требования».

Вполне возможно, что Иосиф Виссарионович действительно использовал угрозы об отставке в каких-то своих целях. Критиков много, а вот желающих взять руководство на себя, тянуть воз по неизведанной дороге — таких поискать. На мой взгляд, первые просьбы об отставке — в 1923 и две в 1924 году — были совершенно искренними, лишёнными политической подоплёки. Не из-за трудностей работы, трудностей Сталин не боялся, а из-за неопределённости положения, из-за расхождения с Лениным по некоторым принципиальным вопросам (нэп, отмена плана автономизации и т. д.), из-за полного несогласия с делами и методами Троцкого, имевшего тогда много сторонников-единомышленников в руководстве партии и государства. Нет, Сталин не шантажировал своих товарищей, он искренне хотел избавиться от работы, на первых порах не приносившей ему удовлетворения. Тем более что в те времена пост Генсека был не столько политическим, сколько техническим. Это уж Сталин сделал его главнейшим в партии и в стране.

Как ни растерянны были участники Пленума, они все же обратили внимание на то, что Иосиф Виссарионович не просит освободить его от руководства Совмином и Бюро ЦК. Первый шаг, пробный шаг, оставляющий в его руках реальную власть (кроме огромного, незыблемого авторитета). И, повторяю, даже самые рьяные претенденты на трон были просто не готовы в тот момент к каким-то конкретным действиям. Когда в зале раздались голоса: «Нет! Просим остаться!»; когда участники Пленума стоя принялись скандировать эти слова, к ним присоединился и президиум, в том числе Каганович, Берия, Маленков.

Натура человеческая сложна. Сам желавший снять с себя часть нагрузки, хорошо понимавший, как необходимо это для убережения здоровья, Сталин тем не менее был доволен единодушием, с которым участники Пленума не пожелали отпустить его. Доволен, что вновь подтвердили его неограниченные полномочия. В заключающем слове прозвучало резкое, даже злое предупреждение тем, кто отклоняется от линии партии, то есть тем, кто способен выступить против него, против Сталина. Мне понятно было, кого имеет в виду Иосиф Виссарионович. И ничего другого, кроме обострения подспудной борьбы, я не ожидал.

Тревожные опасения подтвердились буквально через несколько дней. При мне Сталин имел в кремлёвской квартире беседу с Андреем Андреевичем Андреевым, который даже в непринуждённой домашней обстановке был сух, сдержан, немногословен. И говорил слишком тихо, как некоторые люди с плохим слухом: им трудно регулировать голос, они стесняются или опасаются излишней громкости. Приходилось напрягаться. Андрей Андреевич сообщил данные, полученные от зарубежных осведомителей и касающиеся тех связей Берии, которые не обязательны для него, превышают его полномочия и служебную необходимость. Были отмечены три направления. Контакты доверенных лип Берии с руководством Израиля и израильской разведки. Контакты таких же лиц с руководством Югославии, все более удалявшейся от нас.

И главное — нащупывание связей с американским сенатором Маккарти и с Аденауэром. В частности, до сведения того и другого было доведено мнение о вероятном будущем Германии. В случае благоприятного (?) развития событий можно, мол, не рассматривать ГДР как буфер между Востоком и Западом, а взять курс на объединение всей Германии в нейтральное буржуазно-демократическое государство. Уступка политическая, военная, территориальная. За что?

— Это предательство, — сказал Сталин. — Лаврентий торгуется, ищет поддержки у наших врагов. Он пойдёт на любую подлость.

— Ещё не торговля, ещё только зондирование, — возразил осторожный Андреев.

— Он уже замахнулся, мы не должны упускать момент, чтобы схватить его за руку. С кем он тягается? Он тягается со всей партией, со всем народом. Дурак не понимает, что рядом с троном всегда стоит эшафот. Ну, сам виноват… Андрей Андреевич, докладывай все новости по этому делу без малейшего промедления.

С тяжёлым сердцем уехал я тогда от Иосифа Виссарионовича. А в бекауриевском сейфе прибавилось ещё несколько документов особой секретности.

23

Труднее всего оказалось отколоть от Сталина Власика. Это была целая эпопея, многоходовая и сложная. Вероятно, начиная эту свою операцию, Берия даже не рассчитывал совсем убрать ближайшего слугу и надёжного охранника Иосифа Виссарионовича. Шутка ли: тридцать лет и денно, и нощно находился Николай Сергеевич (Спиридонович) Власик рядом с вождём, делил и горе, и радость, на нем разряжалось скверное настроение, был он и собутыльником, и собанщиком, и вообще готов был ради Сталина на все. Знал мельчайшие подробности его жизни, особенности характера. Знал слишком много, гораздо больше, чем хотелось бы Иосифу Виссарионовичу, и порой своим присутствием напоминал то, что не вызывало положительных эмоций. На Востоке говорят, что лягушке не всегда приятно вспоминать, как она была головастиком. И особенно неприятно знать, что это известно другим. Лаврентию Павловичу знакома была сия истина.

История с письмом по поводу подполковника Щирова, с одной стороны, доставившая Берии массу неприятностей, с другой, позволила ему сделать вывод, что Власик не столь уж неуязвим. Смог же Лаврентий Павлович сделать так, что подозрение в краже письма легло не на исполнителей этой акции, а прежде всего на Поскребышева и Власика. Значит, надо и дальше раскачивать отношения, расширять люфт между «хозяином» и его верноподданным. Не рубить сплеча, а потихоньку-полегоньку компрометировать Власика в глазах Сталина. Тем более что своим поведением Николай Сергеевич давал для этого много возможностей. Он давно уже занёсся выше того уровня, которому соответствовал, слишком возомнил о себе. Раз он лично отвечает за охрану, за жизнь великого вождя, значит, никто ему не указ: все дозволено. Обнаглел Власик до крайности, так и пёрло из него хамство. Не при Сталине, конечно, при Иосифе Виссарионовиче он был словно шёлковый. А уж когда с глаз долой, то давал полную волю своим потребностям. Поесть любил много, разнообразно и наедался до одышки, до изнеможения. Обвисли щеки, опухли глаза, генеральский мундир не мог скрыть чрезмерный живот. Однако главное не во внешности, при всей своей ограниченности Власик от природы был человеком сообразительным, хитрым, с крепким характером. А теперь мозги, заплывшие жиром, работали заметно хуже, и сила воли была уж не та, он начинал терять контроль над собой, особенно выпивши. К рюмке же прикладывался при первой возможности, а возможности его были почти безграничны.

Если бы просто выпивал… У многих людей из окружения Сталина, в том числе у охранников, была на совести какая-нибудь мерзость. Кто-то, выполняя приказ, участвовал в ликвидации предыдущего поколения чекистов, кто-то «убирал» тех, от кого требовалось отделаться. Да мало ли ещё что. Под старость грехи начали сказываться, всплывали в памяти страшные кровавые сцены. Заглушали совесть коньяком и водкой, пили в узком кругу собутыльников по-чёрному, до такого состояния, что мочились в штаны. Берия подобным пьянкам не препятствовал, даже поощрял негласно, заботясь о том, чтобы особо пикантные подробности поведения Власика и его подчинённых становились известны Иосифу Виссарионовичу. Капля падала за каплей, а они ведь и камень продолбят.
Сталин назвал компанию Власика «стадом грязных скотов», охладив на некоторое время пыл выпивох, но потом опять все пошло по накатанной стёжке, только с большей осторожностью. Принимать крутые меры Сталин не хотел, потому что верил в преданность Власика и его людей, испытанную годами. И это так: они не могли существовать без него, а он не желал расставаться с ними.

Однако была и другая сторона, опять же в смысле лягушки, которая не хочет, чтобы её помнили головастиком. Николай Сергеевич Власик знал такие подробности жизни Сталина, которых не знал никто, даже я. Умел молчать — слова не вытянешь. А теперь, напиваясь, становился болтливым, деградация нарастала, Иосифу Виссарионовичу, весьма заботившемуся о своём реноме и теперь, и в будущем, было о чем беспокоиться. Власик уже сейчас допускал лишнее. Сетовал на неудачную семейную жизнь Сталина с Надеждой Сергеевной, рассказывал о «загулах» на даче Василия Сталина во время войны. Может, это вскользь, может, и вообще не говорил, разве по пьянке упомнить?! Что-то было, наверно, раз утверждает Берия, предупреждая об осторожности. А Иосиф Виссарионович подумывал: Власик помоложе, переживёт его, что и как будет излагать под винными парами о своём «хозяине»?!

Откуда средства на пьянки и пиршества? Блат? Использование служебного положения? И на такой струнке тоже сыграли недоброжелатели Власика. Известно, что Иосиф Виссарионович находился на полном государственном обеспечении, но никогда не злоупотреблял этим, жил очень скромно: он не ограничивал себя, пользовался тем, что нужно было ему, без излишества, без роскоши. С шинелью, к примеру, не расставался лет пятнадцать, чувствуя себя в ней привычно, удобно. У него не было даже так называемых карманных денег. Зачем? А между тем деньги для него поступали, причём суммы были большие, соответствовавшие должностям. Зарплата из ЦК партии, из Совета Министров, от Министерства обороны и других ведомств. Эти деньги учитывал и хранил аккуратный Поскребышев, выплачивая партийные взносы, отправляя иногда переводы по адресам, указанным Иосифом Виссарионовичем. После отставки Поскребышева эти суммы препровождались на Ближнюю дачу, где с довоенного времени находились личные, так сказать, «сбережения» Сталина. Гонорары за книги, за статьи, поступления из-за границы. Кто ведал этими деньгами — сказать затрудняюсь. Может, Власик, может, казначей — человек настолько маленький, юркий и незаметный, что я его совсем не помню: нечто тёмное, мелькающее.

Пакеты с деньгами, поступавшие на имя Сталина, складывались в ящики письменного стола с тяжёлыми тумбами, стоявшего в проходе настолько неудобно, что я не раз синяки набивал. Тут бывали все кому не лень: и охранники, и обслуга, даже приглашённые гости, но к деньгам никто не прикасался, хотя со временем, когда ящики были заполнены, пакеты начали укладывать стопками на столе, прикрывая клеёнкой. Сумма там, вероятно собралась колоссальная. Раза два или три Сталин брал оттуда по пакету, когда просила Светлана. И все.

Однажды Лаврентий Павлович при мне и при Власике высказал недоумение: количество пакетов с деньгами на столе почти не увеличивается. Хотя деньги поступают регулярно. При этом он столь пристально смотрел на Власика, что у того багрово-чёрными стали обрюзгшие щеки: я забеспокоился — как бы удар не хватил. И вопрос Берии, и вообще весь этот разговор как бы повис в воздухе. Но по некоторым признакам я понял, что намёки Берии стали известны Иосифу Виссарионовичу. Казначей, кстати, куда-то исчез, поступление денег, как я понимаю, вообще никто не контролировал, кроме начальника охраны.
Тут ведь вот какой нюанс: если бы Сталин дал понять, что не доверяет, подозревает в присвоении денег, то Николая Сергеевича Власика нужно было бы сразу убирать. А Сталин не хотел этого, не желал терять одного из самых давних, самых надёжных, самых привычных помощников. Однако недоверчивость постепенно нарастала, накапливалось недовольство. И как случалось у Сталина, злость прорвалась не конкретно по главному поводу, а по пустяку, под настроение.

По долгу службы Власик обязан был проверять, контролировать все без исключения, что имело отношение к безопасности вождя. Дана была ему такая возможность с надеждой на правильное использование. Но и тут Николай Сергеевич утратил чувство реальности. К примеру: торжественное заседание, праздничный концерт в театре. Задача Власика — проверить персонал, актёров, помещение, дабы исключить возможность покушения, каких-либо неприятностей. Однако мало ему показалось. К старости начал он приговаривать: «Эх, седина в бороду!» Видать, крепко саданул его бес не только в ребро, но и по мозгам. Вознёсся до того, что начал принимать за Иосифа Виссарионовича решения по культурным вопросам. Не страдавший избытком образованности, читавший последние годы лишь служебные инструкции, труды Сталина да передовые статьи «Правды», Власик вообразил себя знатоком искусства, по своему разумению формировал репертуар праздничных концертов, определяя, что понравится «хозяину», а что нет. Желал продемонстрировать свою власть, покуражиться.

Репертуар очередного праздничного концерта показался Власику слишком большим. Не утомить бы товарища Сталина. Под этим предлогом вычеркнул несколько номеров. В том числе «убрал» известную актрису Рину Зеленую, всегда выступавшую там, где присутствовал Иосиф Виссарионович. Необязательной показалась ему эта стареющая дама с детским своим голоском. А ведь знал Власик, просто не мог не знать предысторию.

Ещё в самом начале этой исповеди мною обещано было поведать читателю об одном из увлечений Сталина во время гражданской войны в городе Царицыне. Увлечении, ради которого он самолично надраивал щёткой сапоги, лихо, по-казацки, сдвигал набекрень фуражку на густой пружинистой шевелюре и отправлялся на ночные свидания, доставляя много хлопот охране. Тогда, в восемнадцатом году, Иосиф Виссарионович приезжал в Царицын несколько раз, причём однажды с юной женой Надей. А вот когда без жены, то охотно хаживал к молодым актёрам, к студийцам московской театральной школы, прибывшим на юг подкормиться после столичного голода. Ну, не ко всем студийцам, а главным образом к хорошенькой бойкой актрисе Екатерине Зеленой (тогда у неё было ещё полное имя, но как-то не хватило места на афише, пришлось урезать до «Рины»; это понравилось, да так и осталось). Увидел её впервые Сталин в спектакле «Женитьба Белугина», она произвела впечатление, он на неё тоже. Насколько далеко зашло их знакомство, судить не берусь, но Иосиф Виссарионович в последующие годы часто вспоминал о ней, читал в газетах о её поездках на фронт, хвалил. На концертах Рина Зелёная была для него как бы приветом из далёкого прошлого, приятным воспоминанием. Хотел, значит, увидеть и услышать её и в тот раз.

Первое отделение концерта прошло успешно. Иосиф Виссарионович был в хорошем расположении духа. Но в антракте, познакомившись с дальнейшей программой, насупил седые брови. Спросил директора театра:

— Что с Риной Зеленой? Нездорова?

— Вполне здорова, товарищ Сталин.

— Тогда почему её нет сегодня, почему не включили заслуженную актрису?

— Видите ли, такие обстоятельства, — растерялся директор, — так получилось…

— А вы не юлите, вы скажите русским языком, почему её нет?

— Она репетировала… Но были против…

— Кто был против?

— Товарищ ответственный…

— Я спрашиваю фамилию. У него есть фамилия? — начал раздражаться Сталин.
— Товарищ Власик убрал её из списка.

— Власик? Где он?

Николай Сергеевич мгновенно появился в дверях, застыл, втягивая живот.

— Я здесь!

— Ты вычеркнул Рину Зеленую? — тон не обещал ничего хорошего.

— Моя обязанность просматривать списки.

— А кто дал тебе право переступать границы обязанностей, вмешиваться в дела режиссёра и директора? Может, Рина Зелёная является диверсантом? Агентом иностранной разведки?

— Никак нет.

— Может, она готовила покушение на членов Политбюро и правительства?

— Нет, — понурил голову Власик.

— Тогда почему суёшь рыло не в свой огород, почему шельмуешь наших работников искусства? Ми-и положим конец такому отъявленному самоуправству…

Все это Сталин произнёс при свидетелях, а он ценил весомость своих слов, необдуманно не бросался ими даже в большом гневе. Я понял, что над головой Власика сгустились тучи. Большие, тяжёлые тучи. Но грянет ли гром? Все же в судьбе Сталина Власик был человеком особым, единственным. Могло и пронести. И пронесло бы, если бы не последовавший вскоре какой-то странный, нелепый случай.

Немного простудившись, Иосиф Виссарионович несколько дней работал на Ближней даче. Приезжали члены Бюро ЦК, министры, ещё какие-то люди. Сославшись на нездоровье, Сталин раньше обычного лёг в постель. Но, видимо, не спалось. Вышел в комнату дежурного. Там находился только Власик, сидел за столом и читал какие-то бумаги. Сталин глянул и глазам не поверил: это были документы особой секретности о деятельности израильской разведки в нашей стране, о связях наших высокопоставленных лиц с этой разведкой. Иосиф Виссарионович считал, что документы находятся в надёжном месте, в кремлёвском кабинете, и вдруг они здесь!

— Где взял?

— Это?.. Эти? — отшатнулся вскочивший Власик — Я нашёл. На полу.

— Случайно?

— Ну да, случайно, — не уловил ядовитого сарказма Николай Сергеевич.

— Шестидюймовку на чердаке?

— Что?

— Случайно обнаружил шестидюймовку на чердаке собственного дома… Иногда это бывает, — со сдержанной яростью пояснил Сталин. — Ты подлец, Власик. Ты вор! Ты хуже, чем вор, ты — предатель! Вон отсюда! — указал он на дверь. А когда тот шагнул к порогу, с такой силой толкнул его в плечо, что тучный, тяжеловесный Власик едва не упал.

В ту же ночь начальник охраны был арестован. Берия сразу постарался изолировать его от Сталина, отправил в тюрьму на Урал, кажется, в Челябинск.

Много, очень много странного в этой истории. Действительно, откуда взялись на даче важнейшие документы, долженствовавшие храниться в кабинете? Как оказались на столе перед Власиком? Так ли уж велика была эта капля для сталинской чаши терпения? Говорил же я о том, что ставленник Берии генерал Штеменко трижды (!?!) терял важнейшие документы, предназначавшиеся для Сталина, они исчезали, но все как-то улаживалось, обходилось. А с Власиком не обошлось. Верный Сталину человек навсегда исчез из его окружения, возле Иосифа Виссарионовича расширился вакуум.

Из всей этой книги видно, насколько скептически всегда, начиная с первой встречи, относился я к Власику. Может, слишком уж выделял его недостатки. Человек другого уровня, другой системы взглядов, он неприятен был мне, как и я ему. Но справедливость требует сказать вот что. Не верил и не верю я в то, в чем обвинили Николая Сергеевича. Он был душой предан Сталину, преклонялся перед ним, как перед живым богом, и не мог допустить нечестности перед своим кумиром. Потому и служил Иосифу Виссарионовичу так долго. Не брал он злополучных денег со стола на Ближней даче. Это подтверждают даже самые простые факты. Не стало Власика, а деньги, по моим наблюдениям, продолжали исчезать, груда пакетов росла что-то уж слишком медленно.
И буквально в тот день, когда Сталин скончался, стол вообще опустел. Кто-то утащил пакеты не только со стола, но выгреб и из всех ящиков. В мешках, что ли, уволокли огромную сумму, обогатившись бессовестно и безмерно?! Охрана? Обслуга? Ну, не члены же Бюро ЦК, приезжавшие к одру вождя! Во всяком случае, ворюга-преступник (или преступники) основательно и надолго обеспечил себя и своих близких. В капиталистической стране с такими деньгами протиснулся бы в высшую категорию правителей, стал бы уважаемым бизнесменом, каким-нибудь почётным сенатором. У нас ворюгам труднее, но и у нас жульё научилось отмывать грязь и кровь с денежек, использовать их для взяток, для дальнейшего обогащения. Если не напрямую, то в следующем поколении. Известно, что от трудов праведных не наживёшь палат каменных. А сколько повырастало личных домов-палат в хороших местах на Руси, сколько золотых бранзулеток цепляют на себя ворюги-грабители и их потомки!

Не знаю, как оказались у Власика секретнейшие документы, но совершенно убеждён, что он не брал эти бумаги. Уж если бы взял, выкрал, то не лежали бы они открыто на столе в дежурной комнате. Кто-кто, а Власик имел возможность надёжно укрыть их, переправить подальше. Убеждён, что подкинули, подсунули ему эти документы те, кто хотел скомпрометировать Николая Сергеевича. Утром доложил бы он о случившемся Сталину, и не было бы эффекта «рояля в кустах». Но не захотел, не решился будить вождя. А с другой стороны, Сталин был уже основательно подготовлен к тому, чтобы при первом толчке излить на Власика свой испепеляющий гнев. Как бы там ни было, Берия мог удовлетворённо потирать руки: в окружении вождя образовалась ещё одна обширная брешь.

Арест Власика имел много разных последствий, я назову пока два. С этого момента Иосиф Виссарионович перестал знакомить кого-либо, прежде всего Берию, со сведениями об Израиле, об израильской разведке, о готовившемся покушении на Сталина или, по крайней мере, об отстранении его от власти, — с теми сведениями, которые поступали только к нему по линии Андрея Андреевича Андреева. Или по другим, лично его, каналам. К примеру — от Эренбурга. Я понял, что Иосиф Виссарионович полностью перестал доверять Лаврентию Павловичу, всем бериевским службам. Значит, развязка была близка. При мысли об этом у меня замирало сердце: пройдёт ли она спокойно или завершится разрушительным взрывом?!

Все сверхсекретные документы находили место в бекауриевском сейфе, доступ к которому, напоминаю, имели только Сталин и я, никогда своим правом не пользовавшийся. А вот сам несгораемый шкаф никак не мог обрести постоянного места. Из служебного кабинета Сталина его перенесли в кремлёвскую квартиру. Но и это не устраивало Иосифа Виссарионовича, он опасался, что при жизни или после смерти до содержимого сейфа доберутся те, кому не следовало. Узнают то, что им не надо знать, уничтожат то, что компрометирует их, используют документы для искажения истины, для клеветы на вождя. И вот глубокой ночью бекауриевский сейф совершил своё последнее при Сталине путешествие. Его вынесли из квартиры, подняли в кузов автомашины. Доставили на Курский вокзал и погрузили в вагон. Затем вагон этот перегнали на Белорусскую ветку, на одну из небольших подмосковных станций, где ждала другая автомашина. При этом на каждом этапе операции полностью менялась охрана и грузчики. Что везут и куда везут, знали лишь несколько сопровождающих: Пётр Косынкин, я и молодая женщина, одетая в ту ночь в мужскую военную форму. Ей было доверено впредь хранить сейф в очень надёжном месте, куда, кстати, мог спокойно, не привлекая внимания, наведываться Иосиф Виссарионович. Молодая женщина стала не только хранительницей, но узнала тайну замков и шифра.
Она — третий человек (не считая изобретателя Бекаури), который мог открывать и закрывать сейф, за содержимым которого многие годы охотился Берия, на поиски которого затратили много энергии все последующие руководители государства. Особенно усердствовал в этом отношении Никита Сергеевич Хрущёв, понимавший, какие «сюрпризы» может преподнести ему этот сейф.

Фамилию женщины я назвать не могу, не имею права. Просто забыл я её: из памяти стариков, как известно, выпадают не только какие-то факты, имена, но и целые звенья событий. В данном же случае забыть фамилию было просто необходимо. Слишком большая опасность грозила женщине. Достаточно представить, насколько взбешён был Берия, узнав об исчезновении сейфа. Ежу, как говорится, ясно, что без ведома коменданта Кремля генерала Косынкина сейф вывезти не могли. Однако подступиться к честному генералу, преданному Сталину, ни люди Берии, ни сам он не сумели. Оставалось одно — уничтожить физически. Что и было сделано. За сейф и за другие подобные «прегрешения».