2

Вернёмся в кабинет Сталина, к тому моменту, когда Жуков завершил своё выступление словами: «Я настаиваю на том, чтобы усилить фронты западного направления и здесь вести решающее наступление. А от наступления на других направлениях воздержаться». После этих слов воцарилось молчание. Многие, вероятно, испытывали удивление и даже раздражение, возникавшее в тех редких случаях, когда кто-то категорически возражал Сталину. Одни, наверно, думали: «Зачем это?», другие: «Как посмел?!» И сам Сталин — уже не добродушный хозяин, а официальный руководитель, закованный в броню спокойствия, с глухим, без интонаций, голосом.

— Кто ещё желает высказаться?

И вместо ожидаемой всеми, в том числе им самим, поддержки получил ещё один афронт. Поднялся редко выступавший на подобных заседаниях Николай Алексеевич Вознесенский, первый заместитель председателя Совнаркома СССР, председатель Госплана: этакий лобастый, сравнительно молодой человек (ему ещё не было сорока) без седины в тёмных, зачёсанных назад волосах. Начинённый цифрами, умеющий защищать своё мнение. Его недолюбливали «старики» из ближайшего окружения Сталина, им не по нутру были такие, как он, деловые люди, вооружённые конкретными знаниями. Принося ощутимую пользу, они начинали оттеснять от «хозяина» просто политиков, говорунов, интриганов. Косо поглядывал на Вознесенского и Берия. А Сталин, ценя знания, самостоятельность, организационные способности Вознесенского, нуждался в нем, терпеливо выслушивал его мнение. Этот мой тёзка Николай Алексеевич — был тогда главным советником вождя по экономическим вопросам.
Это ведь он, Вознесенский, ещё до войны неоднократно предлагал Сталину создавать большие стратегические резервы, настоял на том, чтобы никому не продавали алюминий, экономили и складировали его. Только благодаря созданным запасам нам удалось за первый год войны выпустить около 20 тысяч самолётов и восстановить боеспособность нашей авиации. Что бы мы делали без алюминия? И вообще: государственный преступник тот, кто не увеличивает, а разбазаривает мобилизационные резервы, богатство нации и основу военно-промышленного производства.

А сказал Вознесенский вот что. Материально-технически обеспечить общее наступление на трех направлениях невозможно. Эвакуированная промышленность только обживается на новых местах. Речь может идти об обеспечении хотя бы одного, главного направления, да и то с большой натяжкой. Особенно трудно с боеприпасами. В январе заявки Западного и Калининского фронтов будут выполнены по снарядам на 45 процентов, по реактивным зарядам примерно на столько же, так что часть артиллерии придётся отвести в тыл за невозможностью использования. Не больше указанного поступит и мин для миномётов разных калибров. Особенно скверно с боеприпасами для 50-миллиметровых и 120-миллиметровых миномётов, можно рассчитывать лишь на пять процентов от заявок для первых и процентов на тридцать для вторых. Это при условии, что централизованное снабжение всех других фронтов вообще будет сведено до минимума. Даже прекращено. А в феврале будет ещё хуже. Производство возрастёт на несколько процентов, но надо создавать базу для больших летних сражений.

— Как же так?! — не испросив разрешения, вмешался Жуков. — Для наступательных действий Западному фронту в феврале потребуется девятьсот вагонов артвыстрелов.

— Двести, — ответил Вознесенский. — Это максимум, который сможем дать, если не делить на три направления. Если делить, то вам сто двадцать. — И, помолчав, подвигав бровями, сказал то, на чем не догадался или не решился сосредоточить внимание ни один из военачальников и политиков. О резервах на лето: — Нельзя рассчитывать на то, что немцы израсходуют все свои ресурсы в зимних боях. Фашисты тоже думают о будущем, о благоприятном для них сезоне. И возможностей у них гораздо больше. На немцев работает вся мощная индустрия Европы. И у союзников Германии, и в оккупированных странах. Во Франции и Чехословакии, в Италии и Испании, в Польше и Голландии… Потенциал огромен. А мы пока ещё восстанавливаем свою промышленность, многое создаём заново. Если и есть равенство, то по производству артиллерийских систем. По производству танков у немцев десятикратное количественное превосходство. Количественное, но не качественное. По выпуску самолётов тоже большой разрыв, но опять же по качеству наши новые машины гораздо лучше. Быстро наращивает выпуск боевых самолётов новый завод, своевременно созданный в Комсомольске-на-Амуре. Однако это скажется не завтра, а позже…

В общем, Николай Алексеевич Вознесенский поддержал Жукова, вслед за боевым генералом, нарушив торжественный настрой заседания. Приведённые им факты и цифры были по отдельности известны Иосифу Виссарионовичу и другим присутствовавшим. Но взятые вместе, в единой связке, применительно к конкретной обстановке, они произвели если не ошеломляющее, то далеко не обнадёживающее впечатление. Даже на Сталина, я видел, подействовали. Он не спешил высказаться, раздумывал. А Берия не удержался, бросил сердито, не встав, не оторвав от стула тяжёлый зад:

— У Вознесенского всегда находятся трудности. А вникнешь — можно преодолеть. Надавить и преодолеть.

Маленков подал свой голос следом за ним:

— Трофеев много захвачено.
Их надо строго учитывать и использовать повсеместно, результативно и эффективно…

Иосиф Виссарионович пропустил вроде бы зги реплики мимо ушей, как несущественные… Не знал Маленков, звезда восходящая, что по поводу трофеев был уже разговор у Сталина с Шапошниковым в моем присутствии. И выявился при этом ещё один пробел в военных знаниях нашего Верховного Главнокомандующего, вполне естественный для человека, не имевшего специальной подготовки. Сталин высказал недоумение: трофеев берём много, в том числе артиллерию и боеприпасы, почему они не становятся подспорьем для наших войск? Пришлось познакомить его с простой истиной: трофейное оружие (зачастую испорченное), трофейные боеприпасы с различными характеристиками не могут служить основой огневой мощи регулярных частей. Их может хватить на несколько боев каких-то подразделений, вооружённых вражеской техникой. Но это эпизод, случайность, а не постоянная надёжная основа в большой войне.

3

По предварительным намёткам, после одобрения плана Ставки Иосиф Виссарионович должен был огласить директиву или, точнее сказать, составленное им самим директивное послание о том, как впредь, с учётом опыта недавних сражений, вести боевые действия. Документ любопытен тем, что, пожалуй, впервые Сталин претендовал в нем сразу на роль военного практика и теоретика, знатока и законодателя военного искусства. Должен заметить, что появление этого послания вызвало определённое беспокойство у руководителей Генштаба. В смысле: пусть Верховный претендует на любые лавры, лишь бы не ухудшил, не запутал основные разработки, на которые опирались в своих действиях наши командиры разных звеньев и рангов. На все случаи рецептов не дашь, а командиров можно по рукам и ногам сковать тактическими и оперативными догмами.

После осторожной доработки тезисов Сталина в Генштабе мы пришли к выводу, что документ содержит общие понятия и конкретного вреда не принесёт. Может, даже полезен будет для эмоционального взбадривания. Приведу лишь несколько абзацев из той директивы, те абзацы, которые не вызвали у Шапошникова, у Василевского и у меня никаких сомнений, не подвергались правке, осталась такими, какими были написаны Сталиным. Здесь и стиль, и образ мышления, и отзвуки той давней операции, того артиллерийского удара под Царицыном, который был предложен мной, одобрен Иосифом Виссарионовичем и хорошо организован Ворошиловым и Куликом. Превосходная операция Брусиловской школы, предопределившая тогда ход боевых действий на юге… А вот сталинские абзацы:

"У нас нередко бросают пехоту в наступление против оборонительной линии противника без артиллерии, без какой-либо поддержки со стороны артиллерии, а потом жалуются, что пехота не идёт против обороняющегося и окопавшегося противника. Понятно, что такое «наступление» не может дать желательного эффекта. Это не наступление, а преступление, — преступление против Родины, против войск, вынужденных нести бессмысленные жертвы. Это означает, во-первых, что артиллерия не может ограничиваться разовыми действиями в течение часа или двух часов перед наступлением, а должна наступать вместе с пехотой, должна вести огонь при небольших перерывах во все время наступления, пока не будет взломана оборонительная линия противника на всю её глубину.

Это означает, во-вторых, что пехота должна наступать не после прекращения артиллерийского огня, как это имеет место при так называемой «артиллерийской подготовке», а вместе с наступлением артиллерии, под гром артиллерийского огня, под звуки артиллерийской музыки.

Это означает, в-третьих, что артиллерия должна действовать не вразброс, а сосредоточенно, и она должна быть сосредоточена не в любом месте фронта, а в районе действия ударной группы армии, фронта, и только в этом районе, ибо без этого условия немыслимо артиллерийское наступление".
Идти вперёд «под звуки артиллерийской музыки» — это неплохо звучит, это идеально по существу. Были бы стволы, были бы боеприпасы… С болезненным напряжением я ждал, когда Иосиф Виссарионович начнёт читать присутствующим свою празднично-приподнятую директиву: она совсем не соответствовала тому духу, тому настроению и борьбе мнений, которые возникли на заседании. Не то, совсем не то было настроение после выступлений Жукова и Вознесенского. И облегчённо вздохнул, когда стало ясно: Иосиф Виссарионович почувствовал, понял ситуацию и отказался от своего замысла. Не стал даже, как обычно, подводить итоги, давать указания. Сказал, как о чем-то будничном:

— Поговорили, посоветовались. Спасибо. На этом, пожалуй, закончим.

Разъехались. Самым первым, с кем долго и подробно толковал потом Иосиф Виссарионович, был маршал Тимошенко, непреклонный сторонник наступления на юге. Очень важно, дескать, освободить Киев. Столица Украины наша — и вся Украина наша. Это был удивительно упрямый человек, «непробиваемый маршал», в любой неудаче искавший прежде всего вину других и свою выгоду. Неудача? А на сколько дней мы врага задержали? А какой урон нанесли противнику?.. Он считал: поражений самих по себе не бывает, поражение терпит лишь тот, кто признает себя побеждённым. Остальное поправимо. Эта его абсолютная уверенность и самоуверенность оказывали влияние на Сталина. Во всяком случае, снимали с Верховного часть ответственности, она ложилась на плечи маршала. События разворачиваются по-всякому, для опытного политика важно, с кого спросить.

Да, политические соображения возобладали тогда над военной целесообразностью. На следующий день директива о всеобщем наступлении и директива Верховного Главнокомандующего о том, как вести боевые действия, были отправлены в штабы всех фронтов. Силы наши были распылены по трём направлениям, а в результате ни на одном из них мы не добились намеченной цели. Хотя в центре, у Жукова, большая победа в январе — феврале была близка, очень близка. Не хватило десятка стрелковых дивизий и нескольких танковых бригад. Конечно, история непоправима, но извлекать уроки из неё все-таки надо. А ещё пишу об этом для того, чтобы показать, какие характеры и как сталкивались в высшем руководстве, почему вскоре после войны подвергнется гонениям Жуков, а среди «врагов народа» окажется талантливый экономист и организатор производства Николай Алексеевич Вознесенский. Ему припомнят все, в том числе и выступление на заседании, о котором рассказано здесь.

5

К генералу Белову срочно отправился я по поручению Иосифа Виссарионовича, едва завершив продолжительный разговор с ним. Надо заметить, что после известного заседания 5 января Сталин значительно меньше, чем раньше, уделял внимания ведению боевых действий. Понятно: напряжение на фронте ослабло, мы наступали, ближайшие цели были определены, задачи доведены до исполнителей. Сталин занимался экономикой, политикой, партией, идеологией, то есть тем, к чему я прямого касательства не имел. Советов моих не спрашивал, разве что делился иногда по-дружески своими сомнениями, соображениями. Естественно, что и виделись мы реже, и не в официальной обстановке, а, как прежде бывало, — за поздним ужином, ближе к двадцати четырём часам. Для Сталина это была небольшая передышка, подкрепление сил перед дальнейшей ночной работой.

— Николай Алексеевич, что там за стычка опять между Георгием и Пашей, — спросил он и, заметив моё недоумение, усмехнулся в усы:

— Между Жуковым и Беловым. Недавно Жуков нахваливал его, а теперь петушит в пух и прах. Грозит крутыми мерами.

— Честолюбив зело Георгий Константинович, ни с кем не хочет славу делить. Пригибает тех, кто поднимается вровень с ним.

— Это так… А если посмотреть в корень?

— Корней, конечно, несколько, но в принципе все сводится к одному, к установке на полную победу ещё в этом году. Тут и ножницы. Белов исходит из своих реальных возможностей. Он наступает непрерывно почти полтора месяца, он прошёл путь в полтора раза больше любого другого соединения…

— Мы это знаем.

— Я отвечаю на ваш вопрос. Белов по бездорожью, не получая боеприпасов и фуража, пробился к Юхнову. Мог взять этот город. Да что там «мог» — почти взял его, Варшавское шоссе было бы перерезано. В окружении оказалась бы часть сил группы армий «Центр», её 4-я полевая армия. Сто тысяч солдат и офицеров, много техники.
Все остальные дороги в районе 4-й армии занесены снегом, резервов у фон Клюге нет… Для немцев это был бы крах, во фронте образовалась бы брешь, открылся бы нам прямой путь на Вязьму…

— Хотите сказать, что это была синица в руках, — полуутвердительно произнёс Сталин.

— Безусловно. Однако Жукова это не устраивало, у него свой размах, у него директива: силами Калининского и Западного фронтов окружить всю группу армий «Центр». Всю. А как? Мы не усилили Жукова за счёт других направлений. Вот он и ищет возможности, маневрирует, давит на подчинённых. Срочно перенацелил Белова, перебросил в другой район: оттуда, мол, выгоднее прорваться прямо на Вязьму. А Юхнов, дескать, пехота возьмёт, 50-я армия Болдина. Ан не взяла… Теперь Белов обижен, победа упущена, потеряно время, немцы очухались. Группа Белова уткнулась опять же в Варшавское шоссе, только в другом месте, не может пробиться через магистраль. [60]

— За это и ругает его Жуков. Почему перешёл к обороне, нарушая общий замысел? По словам Жукова, своей нерешительностью Белов срывает план важнейшей операции.

— Но почему опять все требования к Белову, все шишки на Белова?! Он исчерпал свои возможности. Пополнялся за счёт освобождённых пленных, местных жителей. К себе брал. Сейчас во всей его группе двадцать тысяч едоков. А у левого соседа, в 10-й армии Голикова, которая только подтягивается, закрепляя успехи Белова, в строю около семидесяти тысяч. У правого соседа, в 50-й армии Болдина, — более сорока тысяч.

С середнячков всегда меньше спроса, и на войне, и в мирное время, — согласился Сталин. — Кто больше делает, тот более заметён, к тому внимание… Насчёт корней мы с вами выяснили, — пошутил он. И сразу посерьёзнел: — Жуков не ограничивается угрозами. Он посылает к Белову своего заместителя генерала Захарова с самыми широкими полномочиями. Мы ценим Захарова за его преданность, за решительность на поле боя, но в другом он способен лишних дров наломать.

— Захарова, кстати, как и Жукова, зовут Георгием. О Захарове говорят: жестокий дурак. В отличие от Жукова, про которого идёт молва: жестокий, но умный. Такие вот разные Георгии.

— А про меня что говорят в этом аспекте? — Сталин был явно в хорошем, игриво-приподнятом настроении.

— Вы же не Георгий, — ответил ему в том же ключе.

— Не уклоняйтесь, Николай Алексеевич, зачем вам…

— Действительно, зачем?! Вы же знаете, что по нашу сторону фронта о вас — только хорошее…. Что там хорошее — самое лучшее. Всем говорунам известно, сколь длинные уши и сколь цепкие пальцы у Лаврентия Павловича.

— А других причин говорить обо мне хорошо вы не видите?

— Отнюдь. Подавляющее большинство населения благодарно вам. Особенно сейчас, когда враг потерпел поражение под Москвой.

— Мы с вами, Николай Алексеевич, дискутировали когда-то о моей жестокости, или о моей жёсткости, я уже подзабыл…

— На войне не дискутируют о командовании, а выполняют приказы. Иначе, особенно в период неудач, все вообще необратимо развалится.

— А Жукова, Захарова обсуждать и осуждать можно?!

Тут попрошу читателя извинить меня за позднее и, может быть, не совсем обязательное пояснение. Вспомнился вдруг сейчас, годы спустя, очень явственно голос Иосифа Виссарионовича, и как-то даже по сердцу полоснуло. Своеобразно произносил Сталин фамилию нашего прославленного полководца. Получалось у него нечто среднее между "у" и "ю", причём звучало мягко, жужжаще, протяжно. Пытаюсь повторить — нет, непроизносимо. Пишу — Жюков. Нет, не то. Скажу только, что самому Георгию Константиновичу правилось, как звучит его фамилия у Сталина.

Ладно, не будем больше об этом… Я повторил свои слова о том, что о Жукове, о Захарове, о том же Шапошникове в разных кругах отзываются по-разному, а вот о нем, о Сталине, насколько мне известно, или хорошо, или ничего. Есть вымпелы, есть флажки, есть флаги, но есть и Знамя, которое должно быть безупречным.

— Не все вы знаете, Николай Алексеевич, а мне приходится знать… И ругают, и сплетни обо мне распускают.
Настоящие бабьи сплетни… Но это другое, — оборвал он себя, — это потом. Генерал Захаров сейчас отправляется в дорогу. Надо позаботиться, чтобы он не наломал этих самых дров, но позаботиться так, чтобы наш честолюбец Жуков не был задет. Когда вернётесь, расскажете мне, что за человек Захаров. И оденьтесь потеплей. Валенки обязательно. Козий полушубок хорошо, но тулуп ещё лучше, поверьте моему сибирскому опыту, он побогаче вашего, — напутствовал меня Иосиф Виссарионович.

6

В ту пору на военных наших горизонтах, не беря в счёт упоминавшегося нами командарма-49 генерала Ивана Григорьевича Захаркина, имелось ещё по крайней мере трое почти его однофамильцев: генералов Захаровых. Видать, много было Захаров — их прародителей на Руси. Скажу о них, что бы не было путаницы, воздав каждому должное. Для их потомков хотя бы.

Один из этих генералов, Матвей Васильевич Захаров, будущий Маршал Советского Союза, имел основательный боевой опыт, возглавлял штаб стрелковой бригады ещё на гражданской войне, теперь он вполне управлялся со штабом Калининского фронта, подкрепляя своими знаниями, своим умением напористость Конева. Второй Захаров, генерал-майор (имя-отчество я, извиняюсь, запамятовал), был заместителем командарма-16 Рокоссовского и без преувеличения, весьма проявил себя в трудные дни под Москвой. Его фамилия появлялась в сводках в самые критические моменты. Это он, возглавив наскоро сколоченную группу из двух потрёпанных дивизий, двух танковых бригад и курсантского полка, боролся за Клин на стыке 16-й и 30-й армий. Сражался стойко и умело. Группа оказалась в окружении, но отходила организованно, сковывая большие силы немцев на самом коротком пути к Москве. Удостоился чести: сам генерал-фельдмаршал фон Бок упоминал эту группу в своих приказах, требуя скорей уничтожить её. Но не получилось. Группа Захарова организованно прорвалась в районе Белого Раста к своим, соединилась с 1-й ударной армией и приняла участие в контрударах. Прогремел, в общем, Захаров, а потом как-то исчез в безвестности, не знаю, что стало с ним. Я вот имя-отчество его забыл, а историки и фамилию, и дела его упустили из виду.

С третьим Захаровым, с Георгием Фёдоровичем, получившим звание генерала лишь в июне сорок первого года, я не был знаком. Знал только, что его «тянет» щедрый на слова, на обещания Андрей Иванович Ерёменко: кто-то должен был подкреплять его заверения, хотя бы частично осуществлять их. Вот и взял Захарова к себе начальником штаба Брянского фронта. Это тогда, когда Ерёменко уверил Сталина в том, что разгромит Гудериана. Ну а каков результат — мы знаем: сам был разбит, и с тяжкими последствиями. Однако вину взял на себя, что и оценил Иосиф Виссарионович. Когда Ерёменко в октябре был ранен и по счастливой случайности вывезен из окружения (встретил в Брянских лесах радиста-авиатора, тот сумел связаться с ближайшим аэродромом, прислали самолёт), когда, значит, Ерёменко вывезли, Брянский фронт, разбитый и полуокруженный, возглавлял короткое время Георгий Фёдорович Захаров. Вывел какую-то часть войск из кольца, чем и привлёк внимание Сталина. Не растерялся генерал, не сдрейфил. И получил повышение в звании. А главное — поднят был на высокий пост, на должность заместителя командующего самым важным тогда фронтом, сделался замом Жукова. И, судя по всему, вполне устраивал Георгия Константиновича. Он посылал Захарова туда, где надо была нажать, надавить, протолкнуть, добиться успеха любой ценой. Тот и налетал, как ястреб, и взрывался неожиданно, как тяжёлая авиабомба. В войсках ему дали прозвище «пикировщик».

К Захарову я присоединился в Туле.
Василевский через Соколовского (по телефону) предупредил Георгия Фёдоровича, что с ним поедет представитель Ставки. И все. Ни звания, ни должности моей Захаров не знал, отнёсся насторожённо. Кто и зачем этот пожилой гражданин, чего ждать от него? Меня такое его отношение не обеспокоило, даже наоборот: по особенностям службы чуждался я расспросов, да и по характеру замкнут. Не от рождения, жизнь приучила. Порадовался тому, что Захаров занял место на переднем сиденье вездехода, может, даже демонстративно спиной ко мне, рядом со своим шофёром-адъютантом Зайцевым. Мне просторней было в тулупе на заднем сиденье, можно было расслабиться, отдохнуть. Да и вообще не люблю я разговоры городить, когда можно наблюдать, воспринимать, замечать изменения… Случалось, вернёшься из поездки с говоруном, проболтавшим всю дорогу, спросишь о впечатлениях, а ему и припомнить, и проанализировать нечего. Все время на анекдоты извёл.

Путь наш проходил не по магистральным шоссе, а по просёлкам, которые только и связывали с тылом далеко ушедшую за Оку группу Белова. До Крапивны дорога была хорошо расчищена, прикрыта зенитчиками, здесь царил полный порядок. Работали снегопахи (громоздкие треугольные сооружения из окованных железом брёвен и досок, влекомые тракторами) и на тридцатикилометровом участке от Крапивны до Одоева, но там местность сложней, не равнина, а типичный рельеф Среднерусской возвышенности. Два или три оврага (ближе к Одоеву) настолько глубоки, а склоны их настолько круты, что они представляли собой настоящую зимнюю ловушку для техники. И не объедешь. Слева покрытые сугробами перелески и поля с редкими деревеньками — вёрст на тридцать, до железнодорожной станции Арсеньево. Справа обрывистые берега замёрзшей Упы, недоступные технике крутояры, а за ними, за речкой, тёмные леса знаменитой тульской Засеки.

Молчаливыми свидетелями трагедий, разыгравшихся в этих ловушках, были сотни разбитых, взорванных, сброшенных с дороги немецких автомашин возле оврагов и на дне их. Заметённые снегом танки. Оставленные орудия — их не смогли втащить на обледеневшие склоны ни конные упряжки, ни тягачи. Немало было и наших застрявших грузовиков, наших танков. Возле них у костров грелись водители, танковые экипажи, опасливо поглядывая на небо: немецкие лётчики знали, что на этих участках дороги всегда найдётся добыча лёгкая и беззащитная.

В последнем возле Одоева овраге, у деревни с характерным двойным названием Ломиполозово-Навыполоз, не выдержав крутого подъёма, безнадёжно застрял крытый грузовик с охраной, сопровождавшей Захарова. Генерал обматерил начальника охраны, обругал шофёра, назвав его вредителем и пообещав отправить под суд. Но криком ничего не исправишь. Дальше поехали одни.

За Окой, за Лихвином, в условленном мосте, в деревне, нас встретил начальник разведки 1-го гвардейского кавкорпуса майор Кононенко: коренастый, усатый, с карими умно-весёлыми глазами, в лихо заломленной кубанке с малиновым верхом. Сказал, что у него две упряжки с лёгкими санками и верховые лошади. Дорога, конечно, расчищается по мере возможности, но если снегопад, метель…

— Сколько на санях? — перебил Захаров.

— За два дня доберёмся.

— К чертям собачьим! Садись в вездеход, а сани пусть сзади, на всякий случай.

— Слушаюсь! — козырнул Кононенко. — Да ведь как бы верхом не пришлось.

— Поговори ещё! Разболтались тут! — побагровел Захаров, недовольно покосившись на меня; вероятно, присутствие моё сковывало его.

Бывалый разведчик Кононенко, о котором мы уже упоминали, был несколько обескуражен поведением генерала и, как я понял, внутренне взъерошился, насторожился. На вид-то он этакий простоватый неунывающий казачина, бойкий заводила, надёжный исполнитель, да ещё по внешности своей беспощадный кавалер, неотразимый покоритель женских сердец.
Но я-то знал, что в активе Кононенко —должность советника по разведке командира республиканской дивизии в Испании, опыт общения с иностранцами, полнейшее доверие замечательного полководца Павла Алексеевича Белова. А насчёт покорения женских сердец вот что: Александр Константинович был стопроцентный однолюб, как встретился в тридцатых годах со своей Лидией Петровной, так и ни в мыслях, ни в желаниях не имел никого другого до последнего вздоха…

Как я понял, поведение неуравновешенного генерала произвело на Кононенко самое неблагоприятное впечатление. Но замкомфронта — большой начальник, каждое его указание — закон, одна его фраза могла решить судьбу какого-то майора. Так что обстановка в тесном пространстве вездехода, ползущего по обледеневшей дороге среди сугробов меж пустынных полей, создалась довольно своеобразная. Взаимное недоверие, ожидание неприятностей. Напряжённость ощущалась в позе Захарова, в обиженно-хмуром выражении его лица, профиль которого видел я… Потом, спустя время, мне стало известно странное и даже страшное свойство Захарова — источать напряжённость своим постоянным недовольством, недоверием: воистину страшная особенность создавать вокруг себя нервическую, чреватую конфликтами ситуацию. Присмотритесь, такие люди есть и вокруг вас. Особенно опасны они на высоких постах.

Время от времени Захаров начинал вдруг странно сопеть, глубоко дыша, по нарастающей — все чаще и громче. Сперва я подумал: простудился человек, надо бы подлечить. Однако вскоре понял, что причиной сопения является не простуда, а недовольство, раздражение. Основания для этого имелись. Кроме всего прочего, досаждали санные обозы. Ну, если пяток-десяток саней на узкой дороге, то можно их остановить, обогнать. А если полсотни, да ещё не военных, а так называемых с прошлой войны «обывательских» саней, управляемых бабами, стариками, подростками. Со снарядами, с патронами, с сеном для сабельных эскадронов?! За ними надо было тащиться до очередной деревни, кои в заокских лесах попадались не часто. Застревали мы в сугробах, вытаскивая вездеход. Есть было нечего — продукты остались в грузовике охраны.

Я давно привык в трудных ситуациях смирять своё нетерпение, молитвенно повторяя слова Лермонтова: «Судьбе, как турок иль татарин, за все я ровно благодарен; у Бога счастья не прошу и молча зло переношу». Захаров же, как представитель новоявленной аристократии из низов, стихи Лермонтова или не читал, или не воспринял их близко к сердцу. Он то и дело начинал «вскипать», лицо и толстая шея его багровели, дыхание становилось хриплым, клокочущим. Я понимал, что он рано или поздно взорвётся, скорее рано, чем поздно, и наверняка детонатором послужит какой-либо пустяк, то есть та капля, которая переполнит чащу его неврастенического, неглубокого терпения. Скопившийся пар начал выпускать Захаров по адресу майора Кононенко, ворча:

— Встретил?.. Дорогу показываешь?! Без тебя не нашли бы… Ты бы лучше порядок навёл. К стенке ставят за такие дороги…

Разведчик помалкивал, пожимая плечами; это ещё больше раздражало зама комфронта. И вдруг раздался крик, такой громкий и яростный, что я даже вздрогнул:

— Стой, Зайцев! Останови!

Шофёр резко затормозил.

Захаров выскочил из машины, так хлобыстнув дверцей, что та едва не отлетела. Кононенко и шофёр Зайцев, прихвативший автомат, бросились за генералом. Я пошёл следом.

Впереди — недостроенный мост через речушку. Сани переправлялись по льду, по временному настилу. Туда же вела и автомобильная колея. Поодаль, на опушке, толпились бойцы с котелками возле походной кухни.

— Командира ко мне! — прохрипел генерал. Его пальцы рвали ворот гимнастёрки, врезавшийся в шею.

8

Вернувшись в столицу, я более двух часов рассказывал Иосифу Виссарионовичу о своей поездке. Два часа — это солидный срок для Верховного Главнокомандующего, для высшего руководителя воюющей страны. И все же наша беседа продолжалась столь долго. Тут вот что: нельзя понять Иосифа Виссарионовича, не учитывая тех черт его характера, которые все резче и сильнее проявлялись у него к старости. Смолоду он не был общительным, и, естественно, с возрастом общительности не прибавилось.
Влияли на него некоторые физические недостатки, для посторонних не имевшие значения, а для Сталина, для его самолюбия — да. Низкий рост, узковатый лоб, рябинки на желтоватом лице, малоподвижная рука — он не любил демонстрировать все это, особенно, когда бывал в дурном настроении.

Ещё одна важная особенность: чем дальше, тем больше Иосиф Виссарионович считал себя русским, выразителем чаяний и интересов народов России, а внешность-то была не очень соответствующая, да ещё акцент, с которым Иосиф Виссарионович не мог справиться и который в представлении Сталина как-то отдалял его от русских людей. Хоть и говаривал я ему, что в стране нашей множество языков, оттенков, акцентов, наречий, что произношение хотя бы архангельских северян значительно отличается от произношения рязанских жителей, что он излагает свои мысли грамотнее, гибче, интереснее многих.

Действовали мои увещевания, но не каждый раз. Иосиф Виссарионович не всегда мог побороть скованность, общаясь с людьми новыми, незнакомыми, опасался, может быть, что при непосредственных контактах развеется окружавший его ореол необычности. Предпочитал выступать со сцены, с трибуны, создававшей определённую дистанцию. При всем том он прекрасно понимал, что успешно руководить государством можно и нужно, основываясь не только на идеях, на официальных сведениях, но и на знании людей, их быта, их забот, их настроений, учитывая интересы разных слоёв общества. Но сам-то Сталин с этими слоями не общался, и вот я был для него одним из посредников, через которых он получал живую житейскую информацию. Иногда самую обычную, заурядную информацию с мелкими подробностями, которыми он не пренебрегал.

Расспрашивал меня о случае с капитаном-сапёром в растоптанных валенках, о разбитых на дороге обозах, о плясуне-кавалеристе возле костра, о майоре Кононенко. Даже о том, чем кормили меня в штабе Белова, как питается сам Белов, окружающие его люди. Ну, и о многом другом. То есть, не устраивая встреч с населением, с воинами (а такие встречи заранее организуются и носят показушно-пропагандистский характер), Сталин имел реальное представление о происходящем, о быте, о настроениях.

Я вернулся из поездки к Белову позже генерала Захарова, уже после того, как Жуков соответствующим образом доложил Верховному и в какой-то мере настроил его отнюдь не в пользу кавалериста. Разговор для меня был не из лёгких, тем более что от результатов беседы напрямую зависело будущее некоторых товарищей. С одной стороны, Захарова, с другой — Белова, Щелаковского, Кононенко. Зная пристрастие Сталина к точным сведениям, захватил с собой документы. Когда Иосиф Виссарионович привёл довод Жукова, что Белову, дескать, помогли всей авиацией Западного фронта, я уточнил, что эта помощь продолжалась всего два световых дня, а все остальное время и по сю пору немцы хозяйничают в воздухе. А когда Сталин, начиная раздражаться, заявил о том, что Белову передана сильная, полностью укомплектованная танковая бригада, я сказал, что у Белова нет ни одного танка.

— Но приказ был…

— Приказ был, соответствующие распоряжения отданы, а танков нет.

— Где же они?

Я положил на стол перед Сталиным две машинописных странички. Он привычным движением руки взял карандаш, начал читать. К месту скажу: знакомство с первичными документами — ещё одна сильная сторона Сталина. Много довелось мне повидать военных деятелей самого высокого ранга, и смею утверждать, что практически никто из военных министров, наркомов обороны и им подобных не «опускался» до чтения переписки полкового, дивизионного или корпусного масштаба. В лучшем случае выслушивали краткое сообщение со ссылкой на документ. А вот Верховный Главнокомандующий русской армией генерал Брусилов читал.
И Верховный Главнокомандующий Сталин читал тоже, получая с помощью этих, порой коряво, торопливо составленных бумаг правдивое представление о действительности. Ощущал он такую потребность и находил время, как и для выборочного чтения поступавших на его имя писем, доносивших реальное дыхание жизни из разных уголков страны.

У меня сохранилась копия тех страничек, которые положил я на стол Сталина:

Прокуратура Союза ССР

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса

14 января 1942 года

ВОЕННОМУ ПРОКУРОРУ ЗАПАДНОГО ФРОНТА ДИВВОЕНЮРИСТУ тов. РУМЯНЦЕВУ

Копия: КОМАНДИРУ 1-го ГВАРДЕЙСКОГО КАВ. КОРПУСА Генерал-лейтенанту т. БЕЛОВУ

Военная прокуратура 1-го Гвардейского кав. корпуса произвела проверку причин отставаний танков, полученных 2-й Гвардейской танковой бригадой на станции Тула 25 декабря 1941 года. Этой проверкой установлено, что командир 2-й Гвардейской танковой бригады подполковник Кириченко не только проявил преступную халатность к этому столь важному вопросу, но даже не выполнил приказания командира 1-го Гвардейского кав. корпуса генерал-лейтенанта т. Белова от 22.12.1941 года по вопросу о приёме этих танков.

22 декабря генерал-лейтенант т. Белов в письменной форме сообщил командиру 2-й Гвардейской танковой бригады подполковнику Кириченко о том, что на станцию Тула прибыло около 50 танков для пополнения 2-й Гвардейской танковой бригады. В этом же сообщении говорилось, что танки прибыли только с экипажами, в отсутствии командного и политического состава и средств технической помощи, в связи с чем подполковнику Кириченко было приказано, чтобы за получением танков было послано необходимое количество командно-политического и технического состава, средства технической помощи и бензовозы.

Получив такое сообщение с приказанием генерал-лейтенанта т. Белова, подполковник Кириченко вызвал к себе 23 декабря своего помпотеха майора Окунева и капитана Чижикова и приказал им отправиться в Тулу за получением танков, не выполнив при этом приказания генерал-лейтенанта т. Белова в части посылки необходимого количества командно-политического и технического состава, средств технической помощи и бензовозов. Командный и технический состав к этому моменту в бригаде был, однако послан за приёмом танков не был. К тому же подполковник Кириченко отдал нечёткое приказание в части приёма танков, их технического осмотра, в результате танки на станции Тула осмотрены не были, акт технического осмотра не соответствует своим требованиям.

В результате принятые 27 танков на станции Тула из 35 прибывших шли по своему маршруту без надлежащего руководства самотёком в отсутствии командного состава, без надлежащих средств технической помощи на марше, а все это привело к тому, что от станции Тула до района сосредоточения 1-го Гвардейского кав. корпуса (село Каленьтево) из 27 принятых танков не прибыло ни одного. Из ранее имевшихся танков в бригаде в этот район прибыло 5 лёгких танкеток системы Т-60, и те стояли в с. Тарасове несколько суток без горючего и не могли принимать участия в боевых операциях. Таким образом, 2-я Гвардейская танковая бригада к моменту выполнения задачи в части отреза путей отхода противника, то есть Варшавского шоссе, числилась только на бумаге. Со стороны противника в этом районе действовали группы танков, а танковая бригада не поддерживала 1-й Гвардейский кав. корпус в выполнении указанной задачи.

В результате 1-й Гвардейский кав. корпус не выполнил своевременно задачи в части отреза Варшавского шоссе, то есть не были отрезаны своевременно коммуникации отхода противника.
За преступную халатность в части приёма танков, оказания технической помощи на марше помпотех 2-й Гвардейской танковой бригады майор Окунев мной предан суду Военного Трибунала. Дело следствием окончено и направлено в ВТ 1-го Гвардейского кав. корпуса для рассмотрения по существу в судебном заседании.

В части командира 2-й Гвардейской танковой бригады подполковника Кириченко прошу войти в ходатайство перед Военным Советом фронта о наложении на него дисциплинарного взыскания.

Военный прокурор 1-го Гвардейского кав. корпуса военный юрист 1-го ранга МУСАБАЕВ

Отложив документ, Сталин раскурил трубку, подошёл к окну и немного приоткрыл штору. Кремлёвский двор был покрыт свежей белой пеленой; снегопад продолжался. Сказал ворчливо:

— Дороги, дороги… Дороги оказываются сейчас сильнее самых хороших командиров. Позаботьтесь, Николай Алексеевич, пусть прокуратура не очень усердствует… Только как же это получается, — рассуждал он, закрыв штору, — Белов умелый генерал, а прорваться через Варшавское шоссе своевременно не сумел. Получил строгие приказы Жукову, но не смог. А вот приехал к нему Захаров и сразу, в одни сутки протолкнул конницу за шоссе. Чем это объяснить?

— Бот именно — протолкнул. Уйти за шоссе Белов мог в любую ночь без вмешательства со стороны. Готовился к этому. А получилось что? Белов увёл с собой только сабельные эскадроны и часть артиллерии, боевое ядро своих кавалерийских дивизий. Около шести тысяч человек. Не прошли почти все обозы, различные службы обеспечения, в том числе медицина. «Коридор» на шоссе пехота не удержала. По существу, Белов сейчас в полном окружении, ведёт своих людей на Вязьму по вражеским тылам. Окружает немецкую группировку, сам будучи окружённым, — уточнил я. — Небывалый случай в военной практике.

— Товарищ Жуков обещал усилить Белова воздушным десантом и наладить снабжение по воздуху. Но дело сделано, общий замысел выполняется, и генерал Захаров сыграл в этом свою роль.

Что я мог возразить, когда факт, как говорится, действительно налицо. О способностях человека судят по результатам, а не по планам и обещаниям. Вот и получилось, что Жуков опять во многом был прав. На жестокой войне, когда решается судьба Отечества, необходимы такие руководители, как он, даже такие «пикировщики», как Захаров. Но нужна и смягчающая сила, тормозящая прокладка — эту функцию выполняли Шапошников, Василевский и, в частности, ваш покорный слуга. А ещё обязательно должен быть некто, умеющий сочетать, комбинировать то и другое. Считаю, что это удавалось Иосифу Виссарионовичу.

Жизнь, как известно, переменчива. Судьба Георгия Фёдоровича Захарова вскорости повиснет на тоненьком волоске. В августе того же сорок второго года, когда обострится обстановка на юге, когда немцы стремительно продвинутся к Волге, весьма раздражённый Иосиф Виссарионович спросит меня:

— Помните наше неожиданное и почти катастрофическое поражение в октябре на Брянском фронте, когда немцы захватили Орёл, пошли на Тулу и на Москву?

— Я был там по вашему поручению.

— А теперь такой же внезапный и тяжёлый для нас прорыв врага на Сталинградском направлении. И все те же фамилии. Командующий фронтом и тогда и теперь Ерёменко. Начальник штаба фронта и тогда и теперь Захаров. Начальник оперативного отдела штаба фронта Рухле. Одни и те же генералы.

— Эти лица, безусловно, ответственны. Но не названа ещё одна фамилия — генерала Тюрина. А он, командовавший Орловским военным округом, должен был бы ответить в первую очередь.

— Генерал Тюрин тогда не находился в Орле. Уезжал на несколько дней по поручению Берии.

— Это не уменьшает его вины ни с какой точки зрения. Бросил город, не организовав оборону.

— Но и сейчас Тюрина не было и нет под Сталинградом, а орловский сюжет опять разыгран противником.
Что это? Бездарность, очередная ошибка или чья-то злая воля, точно осведомляющая немцев о слабых местах нашего фронта, может быть, даже создающая такие слабые места? Кто работает на врага?

— Вероятно, успешно работает сам враг, его разведка и его командование.

— Мы послали депешу в Сталинград нашим представителям Василевскому и Маленкову, чтобы проанализировали, чтобы органы разобрались.

— Фамилии в депеше названы?

— Ерёменко, Захаров и Рухле.

— Пострадает стрелочник, — сказал я.

— Не совсем понимаю…

— Ерёменко и Захаров просто не способны на двойную работу, на нас и на немцев, их возможностей и для одной работы не всегда хватает. К тому же их охраняют, они постоянно под контролем. Их не решатся тронуть без вашего прямого указания. Тем более что есть младший по званию и по должности генерал-майор Рухле.

Да, как я предполагал, так и вышло. Ерёменко гроза обошла стороной, Захаров, как говорится, отделался лёгким испугом, а генерала И. Н. Рухле арестовали, хотя и Василевский, и я высказывали сомнение в его виновности. Однако сомнения наши, вероятно, не прошли бесследно. В ходе следствия, при анализе документов, захваченных у немцев после Сталинградской битвы, не нашлось ничего конкретного для обвинения Рухле в предательстве. Насколько я знаю, со временем он был оправдан.

С Георгием же Фёдоровичем Захаровым мне, к счастью, в дальнейшем непосредственно сотрудничать не довелось. Могу только сказать, что он так и остался «толкачом», любой ценой обеспечивавшим выполнение замыслов вышестоящего командования. Сколько должностей сменил он за годы войны — не упомнить. Наверно, своеобразный генеральский рекорд поставил в этом отношении. Был заместителем у командующих на нескольких фронтах, начальником штаба фронта, направления, командовал одной, другой, третьей армией, в 1944 году ему на несколько месяцев доверили даже Второй Белорусский фронт. Из-за неуравновешенности, грубости, самодурства Захаров нигде долго не задерживался: взаимоотношения с подчинёнными обострял до крайности, а военными успехами не блистал. Нелестно отзывались о Захарове все, кому доводилось служить с ним. Не переводятся, к глубокому сожалению, такие горе-руководители, которые способны только конфликтовать и разрушать. Беда от них. Но у Сталина и Жукова было особое мнение: они использовали «пикировщика» для достижения своих целей.

В феврале стало известно о гибели писателя Аркадия Гайдара. Эта новость не то что порадовала Иосифа Виссарионовича, было бы кощунственно выразиться именно так, но она успокоила Сталина, сняла груз сомнений, в какой-то мере подтвердила ему самому, что он не ошибается в оценке людей. О том, что Гайдар пропал без вести, мы знали давно. Будучи корреспондентом «Комсомольской правды», он оказался в кольце, которое создали фашисты вокруг Киева. О многих, кто попал в то кольцо, не было ни слуха ни духа. В том числе и о Гайдаре. Хотя один зловредный слушок прошелестел ещё осенью: писателя — певца революции, воспитателя советской молодёжи, видели, мол, в плену, не то в Виннице, не то в Житомире, где он нескучно проводил время в кругу определённого сорта девиц вместе с какими-то немцами в военном и в штатском. Идейный, а переметнулся… Ядовитый слушок, неизвестно кем пущенный, дополз и до Сталина, заметно огорчив его, несмотря на нелепость. Но ведь и слух о том, что Яков Джугашвили попал в плен, тоже вначале казался нелепым.

За творчеством Аркадия Петровича Гайдара следил Сталин с конца двадцатых годов. Проще сказать — читал все его опубликованные произведения. Особенно ценил «Школу» и «РВС», видел в этих произведениях правдивое отражение гражданской войны, непримиримого противостояния, новизны и романтики, которые свойственны были тому необычному периоду.
У Иосифа Виссарионовича, да и у меня тоже, воспоминания о минувшей драматической междоусобице вызывали не только горечь, но и возвышающее ощущение, какое испытывают, вероятно, те люди, которые искренне сражаются за светлые идеалы, за счастье не для себя, а для всех. Гайдар же наиболее полно и красочно воспроизвёл тот пафос, с которым вступало в революционную борьбу молодое поколение.

С детских лет, оказавшись в водовороте сражений, заняв в этих сражениях определённую твёрдую позицию, Аркадий Петрович, обладая обострённым писательским восприятием, впитывал, как губка, новые впечатления, был неравнодушным участником событий и даже предугадывал их развитие. Началась борьба с кулачеством — сразу откликнулся новой книгой. Едва Сталин выдвинул тезис «дети за отцов не отвечают», как пионерская газета начала печатать «Судьбу барабанщика» — будто заранее подготовлена была эта повесть.

Где-то на той грани, когда заканчивался период «ежовых рукавиц» и начиналась малая бериевекая либерализация, по инициативе Иосифа Виссарионовича решено было отметить тех писателей, которые пользовались популярностью в нашей стране. Не сторонников или противников всяческих там «измов», а просто литераторов, одарённость которых была заметна, ну и при том не приносивших вреда государству. Неплохая была идея.

Список, составленный и утверждённый в соответствующих ведомствах, лёг на стол Иосифа Виссарионовича. Как мы уже знаем, Сталин любил не спеша, с удовольствием просматривать реестры о поощрениях, о наградах, о повышениях. Обычно делал это вместе со мной в конце дня: и работа, и отдых. Прочитал он тогда документ, недоумевающе произнёс «г-мм», прошёлся по кабинету, снова всмотрелся в текст. Сказал:

— Вижу здесь молодых детских писателей: Льва Кассиля, Агнию Барто. По совести говоря, я не знаю, какие они писатели, какая от них польза. Вероятно, достойны награды, раз их представляют. Но почему здесь нет замечательного детского писателя, преданного делу партии?

— Если имеете в виду Аркадия Гайдара, то мне это тоже кажется странным.

— Именно его… — Сталин вызвал секретаря и, когда тот вошёл, поинтересовался: — Товарищ Поскребышев, вам известно, почему в списке нет очень хорошего писателя Гайдара?

Поскребышев, естественно, сразу оценил суть и тон вопроса. Ответил осторожно:

— С Гайдаром были недоразумения… Подробности могу доложить завтра.

— Разберитесь вместе с Николаем Алексеевичем.

Дело оказалось довольно обычным для того времени, хотя обстоятельства, причины были несколько странными, нестандартными, что ли… Вернувшийся с гражданской войны молодой многообещающий, житейски-наивный писатель очутился в цепких объятиях достаточно опытной женщины по имени Лия Лазаревна, редактора детской киностудии. Обзавёлся не менее цепкой и ухватистой тёщей. Радовался сыну — Тимуру. Однако семейная идиллия продолжалась недолго. Вероятно, не по нутру пришёлся Голикову-Гайдару троцкистский, сионистский душок. Он, может, и терпел бы это, но отношения обострились и по другой причине — Лия Лазаревна желала всегда иметь, по крайней мере, свежую булку и хороший кусок масла, а у молодого писателя не было ни постоянного заработка, ни имущества. Только большевистские убеждения, звучный псевдоним да старая, изношенная военная форма. Этого оказалось мало. Как писал тогда Маяковский:

Бросают женщины думать о нас.

Нужны, им такие очень.

Они поворачивают свой пудреный нос

На тех, кто лучше обносочен.

Найти растёт старание

Мужей поиностраннее…

Решительная Лия Лазаревна бросила не только думать о Гайдаре, но и его самого. Ушла к более обеспеченному мужчине, забрав с собой ребёнка.
Аркадий Петрович оказался разом без жены, без квартиры, без маленького сына, с которым ему не позволяли видеться. Переживал, что воспитывают Тимура чуждые люди, считавшие себя представителями «избранной нации». Уехал на долгое время работать на Дальний Восток. Бывшая жена даже не писала ему.

В 1937 году муж Лии Лазаревны Соломянской был арестован. Вскоре в тюрьме оказалась и она по делу группы вредителей с киностудии «Союздетфильм». А групповщина, как известно, — обстоятельство весьма усугубляющее… Вот тогда-то бывшая тёща, после семилетней разлуки, вспомнила о своём зяте. Вместе с писателем Вениамином Абрамовичем Ивантером кинулась к Гайдару. Помоги, выручи, не помня зла: как-никак, а Лия — мать твоего ребёнка. И Аркадий Петрович, добрая душа, все простил, использовал весь свои авторитет, всех знакомых, «достучался» до самого Ежова, дело Соломянской начали «спускать на тормозах», через некоторое время её выпустили, она вернулась домой взращивать сына, а для Аркадия Петровича и его семьи (он женился на женщине, у которой была дочка по имени Женя) начались чёрные дни. В ведомстве, которое после Ежова возглавил Берия, писатель Гайдар числился чуть ли не защитником врагов народа, со всеми вытекающими последствиями.

— Конкретно, в чем его обвиняют? — спросил Сталин Поскребышева, когда тот изложил вышеприведённые обстоятельства.

— Его не обвиняют, но…

— На всякий случай держат на прицеле, — вставил я.

— Нехорошо, когда смешивают в одну кучу семейные дела и политику… Не очень хорошо, когда мужчина защищает женщину, бросившую его, — усмехнулся Иосиф Виссарионович. — Однако, действительно, можно понять, когда человек заботится о матери своего ребёнка… Товарищ Поскребышев, вы включили товарища Гайдара в список награждённых?

— Да. Орденом «Знак Почёта».

— Давайте сюда, я подпишу.

Все. Отныне без ведома Сталина никто не мог тронуть Гайдара.

Сильное впечатление произвела на Иосифа Виссарионовича повесть «Тимур и его команда». Вместе со Светланой, а затем вместе со мной смотрел он фильм, снятый по этой повести. Но книга была лучше. Гайдар опять чутко уловил дыхание времени, отразил его с романтизмом и оптимизмом. Ощущалась в повести предгрозовая атмосфера надвигавшейся войны, но атмосфера не удушливая, не гнетущая, а вдохновляющая, с уверенностью в победе, с гордостью за нашу Красную Армию. Эти мальчишки, о которых писал, которых воспевал Гайдар, они ведь вступят вскоре в великую битву и выиграют её.

А ещё вот что тронуло Сталина: отцовская боль, отцовская тоска, острое, но несбыточное стремление соединить несоединимое. Тимур и Женя — это ведь не случайно. Гайдар как бы свёл на страницах книги своего сына, которого почти не знал, и свою падчерицу, которая была ему очень близка. Две половинки его сердца. Он хотел, чтобы они были вместе, чтобы все было хорошо. Но, увы, так только в повести. Печальная нота, подспудно звучащая в книге, отозвалась в душе Иосифа Виссарионовича, отца-одиночки, переживавшего за своих детей, особенно за сыновей, желавшего объединить всех в дружной семье. Затронула повесть самые тонкие, самые потаённые сердечные струны Сталина, сблизила его с товарищем по несчастью. Сроднила, можно сказать.

Он не верил, не хотел верить, что Аркадий Петрович попал в плен или переметнулся к немцам. Не мог допустить этого Гайдар по своим убеждениям, по сути своей. А если допустил, то кому же остаётся верить? Не только как измену Родине, но как измену ему лично воспринял бы это Сталин. И вздохнул, хоть и с горечью, но и с облегчением, когда органы НКВД установили точно место и время гибели Аркадия Петровича Гайдара, попавшего в засаду вместе с бойцами отряда, в котором оказался по воле военной судьбы. Могилу Гайдара на оккупированной территории приказано было беречь, но осторожно, не привлекая внимания.

Маленькая гусарская холостяцкая пирушка. Впрочем, вы же из кавалергардов…

— А что?! — встрепенулся Игнатьев. — Кавалергарды ни в чем гусарам не уступали!

Пирушка у нас, прямо скажем, получилась довольно скромная. Без цыган, без звона бокалов и даже без музыки, если не считать того, что звучало из репродуктора. На закуску по военному времени грех было жаловаться: из кухни нам принесли котлеты с жареной картошкой, была копчёная колбаса и рыбные консервы. Ни гусарские, ни кавалергардские вечеринки не обходятся, естественно, без бутылок. Мне известно было, что Игнатьев знает и любит французские вина, в Москве их можно было найти, но я в спешке не догадался, а в Куйбышеве даже в доме для высокопоставленных лиц, где я остановился, имелась только водка да свежее жигулёвское пиво, которым мы охотно побаловались.

Заговорили о том, что многие люди, недавно эвакуированные из Москвы, даже бежавшие оттуда по своей инициативе, теперь рвутся назад, хотя знают, что угроза столице отодвинулась, но не миновала, что там холодно и голодно. Бомбы по ночам падают, в убежища надобно бегать. Особенно рвутся жены руководящих работников, готовые даже детей забрать с собой, подвергая опасности. Московские квартиры боятся потерять? Так они опечатаны, а грабителей в Москве нет: при чрезвычайном положении уголовников расстреливали на месте преступления.

— Подоплёка другая, — пояснил Игнатьев. — И сами чиновники, и их жены страшатся того, что в Москве сложится новая элита, а те, кто в эвакуации, останутся на третьих ролях, как тыловой придаток, который может рассосаться.

— Резонно. В московских кабинетах Генштаба много новых товарищей, фронтовиков. Растут быстро. В центральных газетах — в «Правде», «Красной звезде», «Комсомолке», которые оставляли в столице лишь оперативные группы из нескольких человек, теперь сложились обновлённые коллективы.

— Это половина проблемы, может быть, даже меньше. Упорно циркулируют слухи о том… как бы это лучше сформулировать? — Алексей Алексеевич сделал паузу, — слухи о том, что Кремль захватил Каганович… Немцам не удалось, а он сумел. Так называемое общество, а оно есть и здесь, как везде, очень взволнованно, в первую очередь дамы. Новости, одна тревожней другой, идут от Доры к Фире, от Фиры к Кларе… Приплюсуйте эффект испорченного телефона.

— Да что за новости такие?

— Каганович, его родственник Берия, их союзник Мехлис прибрали к рукам все ключевые посты. Этот триумвират обладает такой властью, что Верховный вынужден считаться с его растущим влиянием… Однако дам волнует не столько это, сколько событие конкретное и, с их точки зрения, наиболее важное. Утверждают, что Верховный опять, — Алексей Алексеевич выделил последнее .слово, — опять сблизился с Розой Каганович. Об этом говорят в полный голос. А ночная кукушка, дескать… Скажите ради Бога, что это за Роза? Сестра или дочь Кагановича? И какова доля истины? Может, дым без огня: и такое случается?

— Скорее рецидив недолеченной болезни. А триумвират действительно обрисовался, и влияние его сейчас увеличилось. И новых людей набирают эти лидеры в свои аппараты.

— Но какова болезнь недолеченная?

Конечно, добропорядочный, благородный граф — генерал, четверть века проработавший за границей, далёк был от всяких скрытных течений, от невидимого противостояния, которое то затихало, то вспыхивало с новой силой в глубинных каналах власти. Это есть в каждом государстве, но у нас накал поднимался до особо высокого градуса. Троцкистам, сторонникам Запада, повторяюсь, нужна была слабая, легко управляемая ими полуколония, а Сталину и его сторонникам — великая мировая держава. Внешне —продолжение и обострение классовой борьбы. Одно переплеталось с другим.
Даже человеку сведущему нелегко было разобраться в этом конгломерате, в его сложных, порой самых причудливых формах.

К концу тридцатых годов на первый план в окружении Сталина выдвинулись две фигуры, поддерживавшие друг друга: Каганович и Берия (об особых отношениях Сталина и Жданова речь пойдёт позже). Названные руководители были, безусловно, жёсткими, но умелыми организаторами. Каганович, к примеру, навёл полный порядок на железнодорожном транспорте, поставил дело так, что даже в труднейшие дни войны железные дороги действовали с точностью хороших часов, без аварий и пробок, а ведь это так важно было для огромной страны, для фронта. [62]

Сталин перед войной проводил с Кагановичем довольно много времени, а в какой-то период зачастил к нему на дачу. Даже оставался ночевать. Прогуливался там летними вечерами, смотрел, как играет в волейбол молодёжь. Тогда и поползли слухи о том, что Иосифа Виссарионовича привлекает дочь Кагановича, что он любуется ею… Справедливости ради — полюбоваться было чем: девушка подвижная, гибкая, с красивой фигурой. Но ведь очень уж юной была, лет пятнадцать-шестнадцать. Примерно как Светлана.

С участившимися поездками Иосифа Виссарионовича к Лазарю Моисеевичу, с новым якобы увлечением Сталина в московских осведомлённых кругах связывали быстрое продвижение вверх не только самого Кагановича, но и его родни. Лазарь Моисеевич получал важнейшие государственные посты буквально один за другим. Нарком путей сообщения. Нарком тяжёлой промышленности. В 1939 году занял пост наркома угольной промышленности. В 1940 году обрёл ещё две должности, стал наркомом нефтяной промышленности и первым заместителем Председателя Совнаркома. Куда больше-то?! Да ещё и братья его возрастали стремительно. Михаил Моисеевич с 1939 года — нарком авиастроительной промышленности. Юлий Моисеевич — первый секретарь Горьковского обкома и горкома партии. Кагановичам завидовали те, кто был оттеснён ими. Кагановичей боялись. Кагановичей ненавидели. Не имея возможности выяснить, какие могущественные силы стоят за спиной Лазаря Моисеевича и его братии, люди находили объяснение простое, доступное пониманию. Свёл, дескать, Каганович Сталина со своей дочерью, и закружилась поседевшая голова. Об этом толковала «вся Москва». Одни — осуждая. Другие с удивлением и даже с восхищением: вот, мол, даёт! Как ни странно, ни Берия, ни Каганович подобных толков не пресекали, хотя знали, где рождаются, откуда плывут «новости». В частности, от некоей Натальи Сац, деятельницы детского театра, оказавшейся в «свете» благодаря своему мужу Попову, директору Промбанка. Выгодно, что ли, кому-то было? Но не пресекались толки до поры до времени. Когда стало «достоверно известно», что у Розы Каганович будет ребёнок и что Сталин намерен жениться на ней, источники слухов сразу были заглушены, разговоры прекратились, а когда началась война, вроде бы вообще все забылось. Оказывается нет! Ослабла военная напряжённость, и вот опять: пронёсся по Куйбышеву слух, что все вернулось «на круги своя», что Сталин провёл с Розой новогоднюю ночь и это отразится теперь на назначениях, на перемещениях, на повышениях и на многом другом. Вот какие события-то в Москве, а мы — на Волге, в провинции, на отшибе… Как тут не рваться в столицу… И смешно, и грустно, да ведь у каждого свои интересы, свои заботы.

— Что верно, то верно, — сказал я. — Влияние триумвирата сказывается, особенно самого Лазаря Моисеевича. Сталин занят фронтом, а Каганович полный хозяин в своих отраслях… Кстати, как вам «Жигулёвское»?

— Хорошее. Вкус своеобразный.

— За это пиво, за его название мы должны быть благодарны все тому же Лазарю Моисеевичу.

— Да вы что? — поперхнулся граф.
— Вы шутите?!

— Нисколько! — заверил я. — Кроме всех других обязанностей, у Лазаря Моисеевича есть и такая, которую выполняет он охотно и со знанием дела. С тридцать шестого года возглавляет комиссию по производству напитков. В Куйбышеве создали сорт пива, который Кагановичу пришёлся по вкусу, он утвердил его название, комиссия рекомендовала производить «Жигулёвское» повсеместно и в большом количестве.

— А не Микоян?

— Нет, верно вам говорю.

— Ну, пострел, везде поспел! — качнул головой Алексей Алексеевич, вытирая платочком усы. — И все же Роза Каганович, кто она? Сестра, дочь? Насколько я знаю, у дочери Лазаря Моисеевича другое имя.

— Эту юную особу зовут Маей. Я никогда не видел её вместе со Сталиным и не слышал, чтобы он говорил о ней.

— А сестра? Младшая сестра Лазаря Моисеевича?

— Таковой не имеется и не имелось. По-моему, он вообще самый младший в семье, среди братьев. Была только одна сестра, гораздо старше Лазаря Моисеевича. И не Роза, а Рахиль. Она давно умерла, если не ошибаюсь, в двадцать четвёртом году.

— Прямо как у Горького: а был ли мальчик? Может, мальчика и не было?

— Разговоры велись о ребёнке женского пола, о дочке Розы и Сталина.

— Но Розы-то нет?

— Почему же, она есть. — Мне интересно было смотреть, как морщит лоб Алексей Алексеевич, пытаясь разобраться. Посочувствовал: — Эка, напустил я тумана. Роза Каганович — племянница Лазаря Моисеевича, дочь его брата. Молода, привлекательна, экстравагантна. Жила в Ростове, частенько наведывалась к дядюшке в столицу, отдыхала на его даче. Где она сейчас — не знаю. С Лазарем Моисеевичем стараюсь не общаться, как, впрочем, и он со мной.

— Странно все это.

— Помилуйте, Алексей Алексеевич, обычная житейская коллизия, кто-то набирает очки, играя на определённых струнах. Политики в борьбе за первенство не брезгуют никакими средствами, вы же знаете.

— К сожалению, хорошо знаю, испытал в Париже на собственной шкуре.

— Давайте выпьем за Париж, за обольстительных парижанок. Как они теперь там со своим восхитительным легкомыслием под тяжёлым немецким сапогом?..

— Француженки хороши, — промолвил Игнатьев. — Они прекрасны, почти как русские женщины. Но много пустых орехов. Вид заманчивый, а раскусишь — пустота.

— Слушайте, верно ведь подмечено: как встретятся за рюмкой мужчины, обязательно поведут речь о женщинах. Даже если эти мужчины с серебром в бороде…

Посмеялись.

Через неделю в Москве я, выбрав удобный момент, рассказал Иосифу Виссарионовичу о слухах, будораживших общество в Куйбышеве. Без упоминания при этом об Игнатьеве.

— Ми-и знаем, — ответил Сталин. — Не только о триумвирате, как вы его называете, но и про разговоры о любовнице, о новогодней ночи. Во время войны не к месту такие пересуды. Они не нужны и даже вредны… Ми уже приняли меры. Подобное не повторится.

— Ваши слова можно понять двояко.

— Поймите их правильно, дорогой Николай Алексеевич. Какой сейчас из меня мужчина, — невесело усмехнулся Иосиф Виссарионович, в голосе его прозвучала грусть.

11

Чем ближе подступала весна, тем быстрее испарялась эйфория, вызванная нашими недавними успехами: новые заботы и тревоги вытесняли её. Было ясно, что тех целей, которые намечались на зимний период, достигнуть не удалось. Успехи, конечно, имелись, и на юго-западном направлении, и, частично, под Ленинградом, но это были успехи больше тактические, чем оперативные, мы их не переоценивали. Главную же задачу — силами Западного и Калининского фронтов окружить и уничтожить, вражескую группу армий «Центр», открыть себе дорогу на Смоленск, на Минск — эту задачу мы выполнить не смогли. Причин много. Усталость войск, отсутствие резервов, нехватка боеприпасов… И резко возросшее сопротивление противника.
Сосредоточив свои части на основных транспортных магистралях, вдоль железных и шоссейных дорог, немцы упорно защищали каждый населённый пункт. Так распорядился фюрер. Отступивших без приказа солдат и офицеров расстреливали, отправляли в штрафные батальоны, генералов отдавали под суд.

Наши армии Калининского фронта, выполняя общий стратегический замысел, в январе — феврале действовали вполне успешно. Наступая с севера, они оказались гораздо западнее немецких войск, удерживавших длинную и узкую полосу вдоль железной дороги от Вязьмы до Ржева — эта полоса теперь уже вонзалась в наш тыл. Но… У писателя Э. Казакевича есть хорошая фраза: «Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили её…» А тут не дивизия, а целых три армии оказались в огромных, на десятки, на сотни километров раскинувшихся лесах, в медвежьей глухомани, где нет ни шоссейных, ни железных дорог. И растворились армии в этом заснеженном бездорожном пространстве, оторвавшись от тылов, от баз снабжения, от госпиталей, даже от своего командования. Правый фланг (с запада) не прикрыт на многие версты, оттуда нависает угроза. Левый фланг (это с востока, теперь уже со стороны Москвы) — под нараставшим давлением врага, подтягивающего резервы по железной дороге в район Ржева. Несмотря на все это, передовые части армий, обессиленные и обескровленные, вышли, добрались, доползли до подступов к стратегической стальной магистрали на большом пространстве от Вязьмы до Ярцева (а там уж и до Смоленска рукой подать!). Но преодолеть последние десятки километров, кое-где просто даже самые последние километры — не хватило сил. Более того, пробившиеся в глубокий тыл противника армии сами оказались в тяжелейшем положении, там началась трагедия, достигшая потом апогея весной.

Далее. Прорвавшаяся с запада к Вязьме 33-я армия генерала М. Г. Ефремова тоже попала в кольцо: в марте командарм-33 думал уже не о том, как перерезать артерию противника, а как спасти остатки своих окружённых дивизий. Известные читателю 43-я, 49-я и 50-я армии Западного фронта многократно пытались преодолеть пресловутое Варшавское шоссе, помочь Ефремову, поддержать общее наступление на Вязьму. Но не смогли. Решимости и мастерства не хватило. Понятно, что 33-ю ждала очень тяжёлая участь.

Как всегда, меньше всех проблем было у генерала Белова, хотя и сил у него имелось не столько, сколько у других, и в тыл врага врезался он дальше соседей. Вывел он свой кавкорпус с юго-запада к железной дороге, на участке Дорогобуж — Вязьма, даже атаковал Вязьму, где находились танковая и пехотная дивизии немцев. Бросил на них несколько тысяч кавалеристов, не имевших тяжёлого оружия, только карабины да автоматы. Сковал там противника. А тем временем 41-я лёгкая кавдивизия полковника М. И. Глинского выбила фашистов западнее города из сел Бекасово и Яковлево, перерезав таким образом железную дорогу из Смоленска на Вязьму. Движение прекратилось. Враг начал задыхаться без подкреплений и боеприпасов. А конники продвинулись дальше на север, к автостраде Смоленск — Вязьма, которую должен был перехватить наступавший с севера 11-й кавалерийский корпус полковника Соколова из состава Калининского фронта. Но этот корпус не дошёл, не сумел, был рассеян противником. В результате немцы, срочно подтянув пехоту, танки, бронепоезда, восстановили положение. Белов отошёл южнее железнодорожной магистрали и надёжно закрепился там, контролируя большое пространство.

В конце февраля, в марте линия фронта на главном нашем, центральном направлении выглядела так, как не бывало ни в одном военном учебнике. Фантасмагория какая-то! Изгибы, извивы, прерывистые линии, клинья, кольца, «мешки».
Многие наши дивизии находились западнее немецких войск, гораздо дальше от Москвы, чем противник, в тылу неприятеля. Здесь — очаги окружённых или полуокруженных немцев в глубине наших боевых порядков, там — наши части и целые соединения, оказавшиеся в расположении вражеских войск. Ничего общего с привычными классическими схемами, вариантами. Кто лучше оценит и использует ситуацию, тот будет ближе к успеху. Немцы, разумеется, размышляли над этим. Мы тоже. «Мы» — это Генштаб, в первую очередь Шапошников, Василевский, Ватутин, Штеменко. Конечно же, Сталин. Однако он старался смотреть шире.

Не давала тогда покоя Иосифу Виссарионовичу назойливая мысль: что было бы, если бы Гитлер захватил Москву, выстояла бы после этого наша страна или нет? Несколько вечеров провели мы с ним, взвешивая разные варианты. Это был не праздный интерес. Анализируя прошедшее, мы пытались заглянуть в будущее: ведь угроза Москве оставалась, а впереди было лето, благоприятное больше для немцев, нежели для нас. Долгий световой день — для авиации. Просторы без сугробов — для маневрирования. Проезжие дороги — для техники, для снабжения…

После того, как события произошли, не очень трудно разобраться, где поступили правильно, где допущены ошибки. Но до чего же сложно предвидеть, смотреть вперёд, особенно в критические моменты истории, когда сталкиваются в непримиримой схватке многочисленные и разнообразные силы! Упомянутые наши беседы были обстоятельными и продолжительными, я же представлю их конспективно и в той части, которая касалась не столько анализа минувшего, сколько попыток приоткрыть завесу времени. Я и тогда, и теперь отдаю должное политико-стратегической предусмотрительности Сталина. Много усилий приложил он перед войной вместе с Молотовым, чтобы отодвинуть от Ленинграда финскую границу, вернуть нам наши территории в Прибалтике, Западную Белоруссию, Западную Украину, Бессарабию. Преодолевая это обширное предполье, немецкие войска потеряли недели и месяцы, понесли большие потери, прежде чем добрались до города на Неве, до Подмосковья. Тем, кто после войны принялся поносить наше руководство, обвиняя его в агрессивности, молиться бы надо на Сталина за то, что остановлен был Гитлер, не расплющены, не уничтожены были нынешние критиканы вместе со своими народами, особенно малыми, участь которых была предрешена.

Особо тщательно рассматривали мы вариант, который был возможен в сорок первом году и не исключался нами и в будущем: немцы, оголив свою оборону в Западной Европе (где не ощущали особой угрозы), бросили все резервы на нас, захватили Москву, продвинулись даже дальше, положим — до Горького. При этом вступила бы в войну Турция, захватив Кавказ. А на Дальнем Востоке — Япония. Её агрессия была вполне вероятной даже и после того, как она нанесла в декабре вероломный удар по американскому флоту и втянулась в битву на Тихом океане. Однако огромная сухопутная армия её была почти не задействована и представляла большую угрозу для нас, могла бы посягнуть на Приморье, на Хабаровский край и далее на Забайкалье. Да, обстановка могла сложиться очень и очень тяжёлая в сорок первом году, чего мы, повторяю, не исключали и в будущем, тем более что надежды на открытие второго фронта у меня не было. Сталин ещё рассчитывал на порядочность союзников, но я хорошо помнил одно из постоянных правил англосаксонской политики: до последней возможности воевать чужими руками, чтобы потом господствовать над соперниками, взаимно измутузившими, ослабившими один другого. Значит, военное поражение мы не исключали, но это не обязательно привело бы к поражению политическому, к уничтожению нашего государства. Если такая опасность и существовала, то лишь в первые месяцы войны.
Мы с Иосифом Виссарионовичем, теоретизируя, допускали и это. А почему только в первые месяцы войны — сейчас объясню. Немцы начали свой поход на восток под пропагандистским лозунгом, который многим людям представлялся нормальным и даже, увы, привлекательным. Мы, дескать, воюем не против народов России, а только против жидов и комиссаров, которые являются злостными врагами всего человечества. Освободим вас от гнёта коммунистов и установим новый, справедливый порядок. Бейте своих жидов и комиссаров, перебегайте на нашу сторону, мы гарантируем вам свободу, сытость, возвращение к семьям.

Просто, доходчиво и действенно, если учитывать, что в нашем государстве имелись люди, по тем или иным причинам не желавшие проливать свою кровь за непонятные им идеалы, немало было обиженных, пострадавших при советской власти (как и при всякой власти) — от политических конкурентов до уголовщины. А пострадавшим, ущемлённым — своя рубаха, естественно, ближе к телу. Более глубокие, патриотические, скажем, соображения приходят не сразу и не ко всем. В этом одна из причин того, что немцев сперва встречали без враждебности, а в западных районах, особенно в Прибалтике, даже с распростёртыми объятиями. В войсках, в наспех созданных формированиях, много было перебежчиков, дезертиров, осевших при отступлении в родных местах.

Жизнь, однако, быстро рассеивала дурман вражеской пропаганды. Реальную действительность, как ни старайся, невозможно долго скрывать от народа. Воины, вырвавшиеся из окружения, бежавшие из концлагерей, мирные жители, сумевшие выбраться с оккупированной территории, разносили по всей стране правду о том, что творится на захваченных немцами землях. О грабежах, о насилиях, о расстрелах. О том, как люди мрут за колючей проволокой под открытым небом от голода, от холода, от болезней. О том, как фашисты приканчивают раненых, ослабевших. А наши политработники разъясняли, что это не случайность, не изуверство отдельных фанатиков, а продуманная фашистская политика по уничтожению населения восточных районов, с тем чтобы превратить эти районы в сельскохозяйственный и сырьевой придаток процветающей Великой Германии. Это подтверждали многочисленные документы, захваченные у гитлеровцев и получившие широкую известность.

К концу сорок первого года резко возросла ненависть к захватчикам в нашей армии и во всем народе, особенно после того, как советские люди своими глазами увидели, что творилось на освобождённой от гитлеровцев территории. Увеличилась стойкость наших войск. Конечно, на войне без пленных не бывает, но теперь это была не массовая сдача, — в плен стали сдаваться лишь при последней крайности. Ситуация изменилась. Враг проиграл политически! Немцы могли рассчитывать на полный успех, только изменив свои цели и свои методы на востоке, рассматривая наши народы как союзников и соответственно относясь к ним. Но это, конечно, было невозможно.

От предположений — в реальность. Цель фашистов на востоке — захватить жизненное пространство с ресурсами, необходимыми для завоевания мирового господства. Средства — уничтожение всех, кто способен сопротивляться, кого невозможно в дальнейшем рационально использовать для Третьего рейха. Это оправдывает любую жестокость. Но и без коварства, без хитрости не обойтись. Геббельс в своём кругу настойчиво повторял: «Россию необходимо расчленить на составные части. Каждой республике надо предоставить „свободу“. Тенденция такова: не допускать больше существования на востоке гигантской империи. Это останется в прошлом. Тем самым мы выполним нашу историческую задачу».

— Не он первый, не он последний, — сказал Сталин, когда я напомнил ему эти слова. — Сколько их было… Урок не впрок.

— Соратники Гитлера и не помнят этих уроков. Слишком мало знаний, слишком много самоуверенности. А между тем ещё канцлер Бисмарк фон Шенхаузен, человек очень даже неглупый и в мире весьма уважаемый, считал, что Германия без сотрудничества с Россией просто не может существовать и что Россия вообще непобедима.

— Как это — вообще? — заинтересовался Иосиф Виссарионович. — Какая у него формулировка?

Я процитировал по памяти: — «Даже самый благоприятный исход войны никогда не приведёт к разложению основной силы России, которая зиждется на миллионах русских… Эти последние, даже если их расчленить международными трактатами, так же быстро вновь соединятся друг с другом, как частицы разрезанного кусочка ртути. Это — неразрушимое государство русской нации, сильное своим климатом, своими пространствами и ограниченностью потребностей»…

— Бисмарк имел в виду не только великороссов?

— Разумеется. В его понимании, как и в понимании каждого здравомыслящего человека, Россия, Малая и Белая Русь — это нерасторжимые части единого целого, чем и сильны.

— А Гитлер и Геббельс что же, не читали Бисмарка? — усмехнулся Сталин.

— Не знаю. Для нынешних правителей Германии нет авторитетов ни в прошлом, ни в настоящем. Бисмарк разумно попытался заглушить давний клич тевтонов «Drang nach Osten», а Вильгельм Второй поторопился возродить этот призыв и поплатился короной.

— У кого нет прошлого, у того не может быть будущего. Гитлер заплатит нам не короной, которой не удостоился, он заплатит нам во сто крат дороже, — с угрозой произнёс Сталин.