А у Белова на первом плане знание, ум, логика, а затем воля, может быть, не менее твёрдая, чем у Жукова, но осознанная, что ли, управляемая. Чувствовал, понимал Георгий Константинович, что среди новых, сравнительно молодых полководцев Белов ни в чем не уступает ему. Недаром же крупнейший, на уровне Шапошникова, практик и теоретик наших сухопутных сил Владимир Кириакович Триандафиллов передавал Белову свои знания, считал его хорошим специалистом по организации взаимодействия на поле боя разных родов войск. А «первый советский танкист» Константин Брониславович Калиновский не случайно интеллигентного, эрудированного командира — Белова, хорошо разбиравшегося в тактике конницы и пехоты, способного к анализу и обобщению, привлёк для составления первой инструкции по совместному использованию танков с пехотой. Тяжёлый был человек Калиновский, трудно с ним было работать, но Павел Алексеевич умел отстаивать свои взгляды, свои принципы: Константин Брониславович в конечном счёте со многим соглашался, проникаясь уважением к Белову.

Самолюбие Жукова было особенно задето во время событий на Халхин-Голе. Читатель, вероятно, помнит, что я предложил Иосифу Виссарионовичу направить в Монголию для исправления положения многообещающего командира Белова, но мой совет не был принят по двум причинам. Белов не командовал к тому времени корпусом, не имел опыта руководства воинскими объединениями (Жуков, кстати сказать, тоже). А главную роль сыграло то, что как раз в тот период Белов был исключён из партии и боролся с выдвинутыми против него облыжными обвинениями — об этом мной говорилось.

Уверен, что конечный результат на Халхин-Голе, окажись там командующим Белов, был бы таким же, что и при Жукове. Только Белов действовал бы неторопливо, обдуманнее. Пути двух полководцев разошлись. В монгольских степях воссияла звезда Георгия Константиновича. Он вскоре оказался в Москве, возглавил Генеральный штаб. А Павел Алексеевич, отбившись с помощью Будённого и с моей помощью от мерзких наветов, был послан Семёном Михайловичем подальше от центра, на юго-западный рубеж, и там достойно сделал своё дело, превратив 2-й кавалерийский корпус в отличное соединение.

Напряжённый ритм повседневной службы, подготовка каждого бойца и командира, освоение техники, забота о людях и лошадях — не перечесть, сколько забот у добросовестного, думающего командира соединения, да ещё с обострённым обидами честолюбием. Не стану углубляться в подробности, но с глубоким удовлетворением повторю: Белов оправдал надежды, 2-й кавалерийский корпус был в наших сухопутных силах единственным воинским соединением, которое с самого начала войны не имело поражений и, нанося врагу большие потери, ни разу не покидало без приказа своих позиций. Корпус был «пожарной командой» не только для Южного фронта, но, как мы ещё увидим, и для других фронтов. А тогда, при всеобщем бегстве на юге Украины, я взял на заметку для доклада Верховному Главнокомандующему одну характерную особенность в действиях корпуса. Отход был всеобщим и повсеместным, но ведь и отходить можно по-разному. Для Белова незыблемым было правило: даже при отступлении не подчиняться воле противника, а диктовать свои условия. Он отходил по принципу «волна за волной». Вечером, положим, 9-я Крымская кавдивизия полковника Осликовского снялась с позиций, прошла через боевые порядки 5-й Ставропольской имени Блинова дивизии и к утру заняла оборону километрах в двадцати — тридцати позади блиновцев. На следующую ночь подобный манёвр производила 5-я кавдивизия. Кавалеристы отходили перекатами, всегда имея надёжный тыл. Что бы ни предпринимали фашисты, они всегда встречали на участке конников жёсткое сопротивление.
Я покидал кавалерийский корпус Белова с чувством, которого не испытывал ещё ни на Западном, ни на Юго-Западном, ни здесь, на Южном фронте. Ни у пехотинцев, ни у танкистов, ни у лётчиков. В спаянном, крепком соединении Белова я, наконец, обрёл то, чего подспудно не хватало мне с самого начала войны — ощутил уверенность. Есть у нас бойцы и командиры, которые совсем не страшатся врага, есть полки и дивизии, которые на равных сражаются с неприятелем и способны бить его, повернуть ход событий в свою пользу.

18

Дочка моя, знакомясь с черновыми набросками этой книги, сказала однажды:

— Па, иногда ты далеко уходишь от главной цели.

— От какой?

— Ты ведь пишешь о дяде Осе… Об Иосифе Виссарионовиче, — поправилась она. — А сам, бывает, надолго оставляешь его. В семнадцатом году. Или вот в сорок первом, когда уехал на Южный фронт.

— Но так было.

— Понятно, что было. Но ты хоть вспоминай в поездке о Сталине, по телефону с ним говори. Какой-нибудь литературный приём используй.

— Для чего?

— Чтобы все время высвечивать основной персонаж, сводить к нему все нити. Этому даже в школе учат.

Я крепко призадумался: права моя умница или нет? Лишь после долгого размышления дал ответ ей и себе. Прежде всего: это книга не только о Сталине, это моя исповедь, повествование о собственной судьбе, в силу ряда обстоятельств неразрывно связанной с судьбой Иосифа Виссарионовича. Уже сама наша близость говорит о некоторых чертах его характера, душевного склада. По принципу: с кем поведёшься, от того и наберёшься. Или: скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты. Такова одна сторона. Но есть ещё и другая — правда жизни. Можно, разумеется, использовать различные литературные приёмы, различные конструкции. Пожалуй, даже интереснее было бы читать. Надобно ли показывать процесс моих рассуждений, поисков… Вот возвращаюсь я с Южного фронта, докладываю Сталину о поездке, о своих наблюдениях, мы в живом разговоре делаем какие-то выводы, намечаем планы. Похоже на правду, почти правда, но ведь было все же не так. К Сталину стекалась информация по многим каналам, он выслушивал различные соображения и предложения. В том числе и мои. Вот и хочу показать, как и какие мысли рождались у меня, видевшего события собственными глазами, советовавшегося с товарищами. Хочу раскрыть хотя бы один источник сведений и идей, питавший Верховного Главнокомандующего. Так что читатель простит, вероятно, мне довольно продолжительные разлуки с основным персонажем. Ведь так или иначе все сказанное здесь прямо или косвенно «работает» на Сталина, как и вообще всегда работал на него я, видя в нем и только в нем ту силу, которая способна управлять нашим огромным многонациональным, невероятно сложным государством.

Нужен ли мой подробный рассказ о пребывании в начале августа на юге Украины? Думаю — да. Не только для того, чтобы дать представление об общей обстановке, о состоянии разноизвестной 18-й армии, о 2-м кавкорпусе, которому предстоит сыграть заметную роль в развернувшихся битвах, но главным образом для того, чтобы было понятно, как оценка положения на юге повлияла на последующие очень важные решения.

В Днепропетровске разыскал меня по ВЧ главнокомандующий Юго-Западным направлением Семён Михайлович Будённый. Сказал, что обо мне дважды с беспокойством спрашивал «хозяин», а следом каждый раз звонил Лаврентий Павлович, расспрашивая, где Лукашов. Органы Берии явно не срабатывали там, где мотала меня фронтовая судьба. Естественно, Семёну Михайловичу ни к чему были подобного рода заботы. Он сказал, что немедленно высылает за мной самолёт.

На автомашинах (в Днепропетровске до аэродрома и затем в Полтаве до штаба Юго-Западного направления) ехал гораздо дольше, нежели летел.
Семён Михайлович ещё в гражданскую привык устраиваться с комфортом в лучших домах с богатыми подвалами, с дородной купчихой или поповой дочкой. Теперь по возрасту и по маршальскому положению последние атрибуты были не обязательны, зато некоторые другие требования возросли, вошли в привычку. Для своего штаба Будённый выбрал весьма благоустроенный дом отдыха в большом сосновом лесу на песках, там даже воздух, настоянный на хвое, сам по себе был целебен. Тишина. Аккуратные дорожки. Красивые домики типа коттеджей, в которых разместились многочисленные сотрудники, от вольнонаёмных до генералов. Я невольно подумал: сколько же лишних людей! А впрочем, это солидный резерв. Рано или поздно никто из военных товарищей не избежит отправки на передовую.

Семён Михайлович занимал особнячок, лишь немного превышавший соседние и, в общем-то, ничем не выделявшимся снаружи. Зато очень хорошо отделан был внутри. И мебель была редкостная: массивная, чёрного дерева. Забыл спросить, перевозили её вслед за маршалом или каждый раз находили подобную на новом месте. Тогда ещё можно было найти, ещё сохранились кое-где остатки былой российской роскоши.

Будённый принял меня сразу и, как говорится, по-свойски, без церемонии. Он отдыхал. Был в форме, но без сапог, в тёплых носках и шлёпанцах, при такой обуви его широкие кавалерийские галифе казались ещё шире, а сам он вроде бы ниже ростом. Попахивало жареным луком и чуть-чуть спиртным. Настроение у Семена Михайловича было неважное. Минорное настроение, если такое определение применимо к нему — грубоватому, сильному, волевому, с пышными седеющими усищами на смуглом, с чеканными чертами лица.

Сели на диван. Между ним и мной оказался баян, — вероятно, Будённый играл до моего прихода. Во время разговора он машинально касался пальцами инструмента, поглаживал перламутр, но, спохватившись, отдёргивал руку.

Речь сразу пошла о том, что особенно занимало и его, и меня: о замыслах вражеского командования группы армии «Юг». Фашисты не то чтобы отказались от захвата Киева, нет, бои на дальних подступах к украинской столице продолжались, но основные ударные силы, в том числе 1-я танковая группа, ушли далеко на юг, к Чёрному морю, к устью Днепра — мотопехота и танки быстро распространялись в большой излучине этой реки вплоть до Кривого Рога, угрожая Никополю и Запорожью. Передовые отряды неприятеля уже форсировали в нескольких местах Днепр в его нижнем течении с явным намерением отрезать Крым. Что же это, в конце концов? Изменение стратегического плана? Я ещё не расстался с предположением о том, что практичные немцы движутся туда, где встречают меньше сопротивления, где легче и быстрей можно добиться успеха. Но очень уж упорно, очень уж целенаправленно стремились фашисты захватить южную Украину.

— Немец расчётливый, он по проторённой дорожке идёт. — Семён Михайлович тронул клавиши баяна, и тот отозвался коротким стонущим звуком. — В восемнадцатом году после Бреста немец этим путём прошёл до самого Дона, до самого Харькова. Пограбил и нажился так, как нигде не наживался. Сказочно. Гнал к себе эшелоны с пшеницей, со скотом, с сахаром и салом. Сколько донецкого угля вывез, сколько металла! И теперь зарится. Несравнимо больше грабануть может.

— До осени, до распутицы, фашисты хотят захватить богатые области, — согласился я. — Хотят лишить нас хлебных ресурсов, подорвать металлургическую базу.

— А сами воспользуются. При их бедности-то. Они каждую железку экономят, а тут только бери.

— Правильно, Семён Михайлович, германцы расчётливы и далеко смотрят. Главный поставщик нефти для них — Румыния. Район Плоешти — основной источник естественного горючего. Без горючего вся техника встанет. А этот источник в пределах досягаемости нашей авиации от Одессы, из Крыма.
Но если немцы дойдут до Азовского моря, захватят Крым — безопасность источников гарантирована. А фашисты начнут бомбить наши нефтепромыслы в Майкопе и Грозном, если, конечно, не намерены захватить их целыми, действующими. А дойдут немцы до Кавказа, тут Турция осмелеет, двинет на нас свои войска, не упустит возможности кусок отхватить. Значит, и бакинская нефть нами будет потеряна.

— Вот она — стратегия. Большая стратегия, — невесело произнёс Семён Михайлович. — А Киев что же: если немец на юге успехов добьётся, Киев от него не уйдёт. С тыла к нему подберутся.

— Давайте считать, что по этому вопросу у нас с вами единое мнение. Так и буду докладывать товарищу Сталину.

Семён Михайлович остался доволен этим разговором, рассеявшим, вероятно, его колебания, подтвердившим предположения. Имея союзника в моем лице, ему легче было отстаивать свою точку зрения перед Генштабом и Ставкой. В столице ещё не оценили угрозу на юге, там ещё господствовало представление о трех главных направлениях немецких ударов: на Москву, на Ленинград, на Киев. Да, фашисты, нападая на ту или другую страну, прежде всего стремились захватить столицу, поразить сердце. Да, германцы любят испытанные, проверенные методы и приёмы, но не до такой степени, чтобы упустить явную выгоду. Мы уже убедились, насколько авантюристичен, непредсказуем Гитлер, почему же не допустить, что подобными качествами обладают и некоторые, стремительно выросшие при нем полководцы?

Будённый предложил пройти в столовую, закусить чем бог послал. Семён Михайлович всегда был хлебосольным хозяином, любившим закуски и блюда простые, но основательные. На этот раз стол украшали миски с солёными огурцами и грибочками, с капустой, с вареной курятиной, а также тарелки с салом и колбасой. Жаркое велено было подать через тридцать минут. Естественно, после скитания по фронтовым дорогам, когда кормиться приходилось скудно, от случая к случаю, я не мог не воздать должное предложенным яствам.

Беседа затянулась до ночи. Семён Михайлович, обладавший цепкой памятью, хорошо знал состояние армий и корпусов. И опять мы сошлись во мнении: боеспособных войск Южный фронт почти не имеет, на 9-ю и 18-ю армии надежды мало, они рассеяны, обескровлены, их надо переформировывать, укреплять, практически возрождать заново. Но как это делать при продолжающемся отходе? Отдельные полки и даже дивизии, бросаемые из резервной армии навстречу врагу, затыкают на какой-то срок самые опасные дыры, но не могут остановить массированное продвижение неприятеля, создать паузу для отдыха и пополнения наших измотанных войск. Надо было прочно занять выгодный рубеж, стабилизировать положение. Но где? Когда? Использовать все ту же резервную армию генерал-лейтенанта Н. Е. Чибисова, базировавшуюся в районе Днепропетровска? Но эта армия не только по названию, но и по структуре, по сути своей предназначалась не для самостоятельных действий, а именно для подготовки резервов. К тому же её основательно раздергали в последние дни, забирая на передовую все более-менее сколоченные подразделения. Людские запасы имелись, но какой прок от необученной массы. Да и с оружием было плохо. Не говорю об артиллерии, о миномётах — винтовок и тех не хватало. Чибисов изымал их у истребительных батальонов, созданных местными властями.

Было у меня соображение, которым я и поделился с Семёном Михайловичем. Базу для подготовки резервов создать глубже в тылу, в Ростове-на-Дону, в Харькове или даже в Сталинграде, а резервную армию быстро преобразовать в действующую, дав ей соответствующий номер. Суть, разумеется, не в формальном переименовании.
Надо пополнить управленческий аппарат опытными кадровыми командирами хотя бы за счёт штаба Юго-Западного направления («Липших у вас тут много», — сказал я Будённому). Влить в армию остатки частей, уже побывавших в боях, главным образом артиллерию, инженерные подразделения. Усилить техникой, поступающей на пополнение из тылов.

— Костяк нужен. Костяка там не имеется. С бору по сосенке, разномастное стадо, — грубовато выразился Семён Михайлович, — Да и сам Чибисов не потянет.

— Насчёт Чибисова не знаю, а костяк найти можно, — ответил я и рассказал о «пожарной команде» Южного фронта, о том, как умело и полезно действовали 48-й стрелковый и особенно 2-й кавалерийский корпуса. Семён Михайлович, слушая, аж покряхтывал от удовольствия. Красная конница — его детище. Павел Алексеевич Белов-то из конармейцев, из Майкопской дивизии, песню Харупанского полка сочинил, которым командовал: очень даже удачная была песня. Не зря его от «ежовых рукавиц» спасли…

Я не стал напоминать Семёну Михайловичу, что он не очень спешил «спасать» Павла Алексеевича, дотошно расспрашивая меня, а не брат ли он того самого Белова, который командовал Белорусским военным округом, признан врагом народа, за что и расстрелян… Ну письмо-то с выражением доверия Павлу Алексеевичу подписал все же тогда Будённый, за что и спасибо товарищу маршалу. А любопытный документ этот, кстати, сохранился.

Так вот. Командующим новой армией (она вскоре станет 6-й, взамен разгромленной) я предложил назначить генерал-майора Белова. Его закалённый в боях корпус послужит костяком нового войскового объединения. Однако Будённый не согласился.

— У общевойсковой армии свои задачи, у кавалеристов — совсем другие. Войдёт корпус в состав армии и утратит свои качества, превратится в ездящую пехоту. Помните, сколько сил тратили мы в гражданскую, чтобы сохранить наш корпус, а затем Конную армию как самостоятельную боевую единицу, чтобы не растащили. Белову можно доверить армию, но кавкорпус пусть сам по себе.

— Тогда возьмите кавкорпус под свою руку, а то ведь задёргали его. Сначала был в оперативном подчинении девятой армии, потом восемнадцатой. Теперь командующий Южфронтом взял его в своё подчинение, бросает на самые опасные участки. Так и загубить не мудрено. Подчините кавкорпус непосредственно главкому Юго-Западного направления, будет у вас резерв не для затыкания дыр, а для решительных действий.

— Над этим помозгуем, — согласился Семён Михайлович. — А новую армию начнём создавать на основе сорок восьмого корпуса. Там и артиллерия есть, и командный состав. Вольём полки из резервной армии, истребительные батальоны.

Так и порешили. Переночевав у Будённого в тихом и спокойном доме отдыха, я на следующий день добрался до Полтавы, а оттуда поездом — в Москву. И там спустя время узнал: новая армия действительно создана на базе 48-го стрелкового корпуса Родиона Яковлевича Малиновского, он же стал и её командующим, начав тем самым восхождение к маршальскому званию, к посту министра обороны. А Павел Алексеевич Белов, первый кандидат на должность командарма 6, от такого предложения отказался, попросив Семена Михайловича оставить в родном, сколоченном его усилиями кавкорпусе. Мне тогда это было не очень понятно. Честолюбие — не самое плохое качество для человека, а для военного — тем более. Редко встречаются люди, сознательно отказывающиеся от более высокого назначения, от быстрой карьеры. Не знаю, какие аргументы приводил Павел Алексеевич, а скажу вот что: самим Провидением, значит, были предначертаны Белову и его корпусу значительные свершения; шаг за шагом, не отклоняясь, шёл Павел Алексеевич к выполнению в недалёком будущем своей исторической миссии.

20

Я не принадлежу к числу людей, которые считают начальный период войны катастрофическим для нас. Думаю, это облегчённая формулировка однопланово мыслящих или не искушённых в военных делах сограждан. Начало действительно было неудачным. Даже очень неудачным, но не более того. Катастрофа — это разгром, а до разгрома было далеко. Да, мы понесли весьма ощутимые потери как в личном составе, так и материальные. И моральные. Да, мы утратили значительную часть территории, пропустив неприятеля в глубинные, жизненно важные районы страны. Успех гитлеровцев был очевидным. Но что стояло за этим успехом?

Потери были не только у нас, их несли и немцы, причём такие потери, каких у фашистов ещё не было. Потом, после войны, мы узнали, какой кровью платили гитлеровцы за свои победы, а тогда, летом сорок первого, я буквально всем существом своим ощущал, как слабеет, истощается напор вражеских войск. Цифры теперь названы неоднократно, и все же я повторю некоторые из них. За два месяца войны на просторах нашей страны легли костьми 400 тысяч немецких солдат и офицеров. А ведь это — кадровые войска, покорители всей Европы, цвет вермахта. Количество потерянных самолётов приближалось к двум тысячам. Но особенно большие утраты понесли танковые группы противника. Они потеряли от пятидесяти до шестидесяти процентов боевой техники. В основном в сражениях с советскими танковыми частями. Ударная сила сократилась более чем наполовину.

4 августа на совещании в штабе группы армий «Центр» а городе Борисове Адольф Гитлер, узнав о таких потерях, не удержался от горького восклицания: «Если бы я знал, что у русских действительно имеется столько танков, я бы не начал эту войну!» Поздно спохватился! Пожар уже полыхал, Россия уже качнулась, сдвинулась, а это страшно для любого врага.
Великую страну, великий народ трудно всколыхнуть, но уж если весь этот необозримый и бездонный океан всколыхнётся…

Короче говоря, даже само немецкое руководство начало понимать: потери велики, но результатам не соответствовали. Ни на одном из трех направлении немцы решающего успеха не достигли, все более втягиваясь в затяжные бои. Блицкриг не удался, «молниеносной воины» не получилось. Более того, устанавливалось примерное равновесие сил, что было очень страшно для фашистов. Ведь начинали действовать такие факторы, как количество населения и территория, экономический потенциал государства, в чем фашисты уступали нам. А ведь против них воевали не только мы, но и другие государства: хоть вяло, но воевали. Время работало против гитлеровцев.

Клаузевиц в своё время писал: «Наступающему так же трудно остановиться, как лошади, везущей тяжёлый воз». Правильно сказано. Тяжёлый воз по инерции ещё катился вперёд, но это было уже не планомерное стремительное движение немцев по всему фронту, а отдельные судорожные рывки то в направлении Ленинграда, то в нижнем течении Днепра. И вот теперь, при шатком равенстве положения, очень много зависело не от войск, а от компетентности высшего командования.

Задача со многими неизвестными, возникшая перед нашей Ставкой и Генштабом, была в общем решена правильно. Мы предусмотрели, предугадали замыслы фашистского военного руководства. Свидетельство тому хотя бы своевременное создание Брянского фронта на том направлении, которое было пассивным, но стало вдруг очень важным. Мы правильно поняли, что, пройдя восточное полесских болот, немцы обязательно постараются сомкнуть фланги групп армий «Центр» и «Юг». Все верно, однако это не помешало нам потерпеть поражение более тяжёлое, чем в приграничных боях, предопределившее, на мой взгляд, развитие многих дальнейших событий, действительно поставившее нашу армию, нашу страну на грань катастрофы. Мы переоценили свои возможности и недооценили вражеский потенциал, способности вражеских полководцев.

Приказ о создании Брянского фронта был подписан 16 августа. А накануне произошло вот что. В присутствии членов Государственного Комитета Обороны и начальника Генерального штаба Сталин принял двух генералов, срочно вызванных в Москву. При этом из-за поспешности или по чьему-то умыслу случилась такая путаница, что я тогда в ней не разобрался, да и некогда было разбираться.

На должность командующего Брянским фронтом я предлагал генерала В. И. Кузнецова (прошу читателя не смешивать двух генералов Кузнецовых, о которых пойдёт речь, с нашим замечательным адмиралом Н. Г. Кузнецовым — наркомом ВМФ СССР). Моё предложение со стороны Шапошникова возражений не встретило. Да и с чего бы возражать: Борис Михайлович знал Василия Ивановича Кузнецова не хуже меня. Офицер нашей старой армии, он в гражданскую войну командовал красным полком. Не из политических выскочек. Образованный, рассудительный, волевой. Отечественную войну встретил на границе, на Немане, возглавляя 3-ю армию, дислоцировавшуюся в районе Гродно, на одном из самых ответственных участков, на стыке Прибалтийского и Белорусского военных округов, или с 22 июня соответственно Северо-Западного фронта, которым, кстати, командовал его однофамилец Ф. И. Кузнецов, и Западного фронта. А стыки — всегда самое притягательное место для ударов противника.

Так было и в тот раз. Именно на стыке фронтов нанесла удар мощная 3-я танковая группа гитлеровцев. Она глубоко охватила нашу 3-ю армию (кузнецовскую армию) с севера. А с запада обрушилась на неё 9-я фашистская армия. Как это выглядело на практике? Вот пример. 56-я танковая дивизия оборонялась в полосе сорок километров. Это слишком большое расстояние.
Против неё действовал 8-й армейский корпус гитлеровцев из трех пехотных дивизий, каждая из которых по силам и средствам вдвое превосходила нашу стрелковую. Получалось соотношение один к шести. Вполне естественно, что 3-я армия В. И. Кузнецова, оказавшись в окружении, в изоляции, вынуждена была отступать, пробиваться к своим, неся большие потери. Но какова была школа для командарма, продолжавшего сражаться в самых немыслимых условиях!

В то лето, в лето наших неудач, редко кто из полководцев удостаивался наград, благодарности Верховного Главнокомандования. А вот В. И. Кузнецов и ещё несколько человек удостоились такой чести в приказе № 270 от 16 августа 1941 года. За мужество, за умение руководить войсками. Конкретнее — за то, что организовал выход из окружения 108-й и 64-й стрелковых дивизий и лично вывел из вражеского кольца пятьсот бойцов и командиров своей армии.

Василий Иванович Кузнецов, проведя на передовой всю войну от первого до последнего залпа, стал в конце её генерал-полковником, Героем Советского Союза. Мы ещё не раз встретимся с ним. Он принял на себя вражеский удар на границе утром 22 июня 1941 года. он будет в числе тех полководцев, которые опрокинут фашистов под Москвой, и он же поставит самую последнюю точку в Великой войне: это ведь Кузнецов приведёт в Берлин свою 3-ю армию, простите, к тому времени прославленную 3-ю ударную армию, воины которой возьмут рейхстаг и водрузят над ним победное знамя. Фамилии тех знаменосцев известны. А замечательный русский офицер, советский генерал Василий Иванович Кузнецов окажется в числе многих позабытых теперь славных сынов Отечества. Увы, даже побеждённые нами немцы больше знают о генерале Василии Ивановиче Кузнецове, чем знают о нем люди в нашей стране. Печально.

Товарищи дорогие! Что случилось с россиянами, с нашим патриотизмом, с нашим отношением к родной истории в хрущёвские и последующие времена?! Такого в нашем государстве не бывало: и печатно, и устно воспевают не героев, а наоборот — дезертиров, диссидентов, предателей, перевёртышей, то есть тех, кто приносил и приносит не пользу, а вред своей стране. Благодаря усилиям демагогов обеляются и превозносятся генералы-вероотступники, христопродавцы. Задумайтесь, молодые, кто и зачем с завидным постоянством настойчиво подрывает ваши корни, отравляет ваше сознание, образуя в мозгах ваших вакуум, чтобы заполнить его ядовитым снадобьем, чтобы новые поколения, не помнящие родства, пляшущие под чужую музыку, стали послушными роботами для определённого рода господ! Враг теперь стал дальновиднее, хитрее, глумливее и коварней. И, в конечном счёте, безжалостнее: он не остановится ни перед чем.

(Извинившись за небольшое отступление, возвратимся к тем непредвиденным обстоятельствам, с которыми столкнулся Н. Лукашов в кабинете Сталина. — В. У.).

На приём к Иосифу Виссарионовичу был вызван (по согласованию с Шапошниковым) генерал Кузнецов. Но, как говорится, Федот, да не тот. Не Василий Иванович, а его однофамилец генерал-полковник Федор Исидорович, командовавший, как мы уже говорили, Северо-Западным фронтом. Каким образом это произошло — один Бог знает. Вообще-то, сие не было особенно огорчительно: я мало знал Федора Исидоровича, но представлял себе, что достоинства обоих Кузнецовых как полководцев примерно равны, а для дела важно лишь это. Но одновременно с Ф. И. Кузнецовым в кабинете Сталина появился генерал-лейтенант Андрей Иванович Ерёменко. Вот уж это было для меня полной и неприятной неожиданностью. И для Шапошникова тоже.

Конечно, я стараюсь быть справедливым в изложении событий, в оценке людей, но понимаю, что мои симпатии или антипатии не могут не сказываться.
Знаю товарищей, которые не разделяют моего отношения к Ерёменко, а я никогда не скрывал, что Андрей Иванович и человеки его типа — нахрапистые, беспардонные, ограниченные и в то же время очень даже себе на уме, были, мягко выражаясь, неприятны мне. Удивляло вот что: когда и как умудрился Ерёменко произвести на Сталина хорошее впечатление, какую услугу ему оказал, войдя в доверие? Может быть, ещё на гражданской? А может, на Дальнем Востоке, когда там убрали Блюхера и Штерна, начались осложнения у генерала И. Апанасенко, бывшего буденновского комдива, в котором Ерёменко мог видеть конкурента-соперника? Во всяком случае, Андрей Иванович благополучно рос в должностях и званиях и перед началом войны возглавлял одно из крупнейших наших объединений — 1-ю Краснознамённую дальневосточную армию.

Срочно вызвав Ерёменко в Москву, Сталин и Тимошенко столь же срочно присвоили ему звание генерал-лейтенанта и назначили командовать вместо Павлова самым опасным и трудным фронтом — Западным. Исправляй положение! Все это делалось поспешно, без учёта мнения Генштаба, вызвало удивление не только у меня, но и у Жукова и Шапошникова. Почему именно Ерёменко, полководческим талантом не отягощённый и, как известно, не сталкивавшийся на поле боя с немцами?! Скорее всего, это Тимошенко и Будённый предложили: требуется, мол, человек твёрдый, уверенный в себе. Уж чего-чего, а самоуверенности Андрею Ивановичу действительно хватало. Умел идти напролом. Да и здоров был детина — быку рога свернёт. Косая сажень в налитых силой плечах — он даже чуть сутулился под их тяжестью. Соратники, давно знавшие Андрея Ивановича, между собой звали его «гориллой». Он, по-моему, не обижался.

На посту командующего Западным фронтом Ерёменко ничем себя не проявил, положения не выправил, да и не мог он ничего сделать, явно не по нем были масштабы. Прокомандовал лишь несколько дней. На Западный фронт прибыл Тимошенко, а Ерёменко остался его заместителем. Однако и вкус высокого положения изведал, и некоторую известность приобрёл. В должности зама помотался по военным дорогам, насмотрелся и обрёл кое-что на передовой, в штабах. Однако в историю начального периода войны вписался главным образом полуанекдотичным случаем, когда полковнику Мишулину было присвоено сразу, через ступень, звание генерал-лейтенанта и вручена Звезда Героя.

И вот неожиданно для меня Ерёменко на приёме у Сталина вместе с генералом Кузнецовым. И ни Шапошников в кабинете Иосифа Виссарионовича, ни я, находясь в комнате за кабинетом и слыша все, ничего уже не могли изменить. Теперь решал лично Сталин. О том, как это было, поведал в своих воспоминаниях (Воениздат, 1959 год) сам Ерёменко. Стремясь к объективности, посмотрим на случившееся глазами самого Андрея Ивановича.

"Сталин… подчеркнул, что нужно остановить продвижение противника как на брянском направлении, так и в Крыму. Затем он сказал, что именно для этой цели создаются Брянский фронт и Отдельная армия на правах фронта в Крыму. Закончил Сталин неожиданным вопросом, обращённым ко мне:

— Куда бы вы желали поехать: на Брянский фронт или в Крым?

Я ответил, что готов ехать туда, куда он сочтёт нужным меня направить. Сталин пристально взглянул на меня, и в выражении его лица мелькнула неудовлетворённость. Стремясь получить более конкретный ответ, он спросил кратко:

— А все-таки?

— Туда, — быстро сказал я, — где обстановка будет наиболее тяжёлой.

— Она одинаково сложна и трудна и в Крыму, и под Брянском, — последовал ответ.

Стремясь выйти из этого своеобразного тупика, я сказал:

— Пошлите меня туда, где противник будет применять мототехчасти, мне кажется, там я сумею принести больше пользы, так как сам командовал механизированными войсками и знаю их природу и тактику действий.
— Ну хорошо! — сказал Сталин удовлетворённо. И тут же обратился к Кузнецову, спрашивая о его намерениях. Кузнецов ответил весьма кратко:

— Я солдат, товарищ Сталин, буду воевать там, куда меня направят.

— Солдат-то солдат, — несколько растянуто проговорил Сталин, — но у вас есть же какое-то мнение? Кузнецов повторил:

— Я солдат, товарищ Сталин, и всегда готов служить и работать в любом месте, куда меня пошлют.

Тогда, обращаясь снова ко мне, Сталин объявил:

— Вы, товарищ Ерёменко, назначаетесь командующим Брянским фронтом. Завтра же выезжайте на место и немедленно организуйте фронт. На брянском направлении действует танковая группа Гудериана, там будут происходить тяжёлые бои. Так что ваши желания исполняются. Встретите там механизированные войска вашего «старого приятеля» Гудериана, повадки которого должны быть вам знакомы по Западному фронту".

Разговор воспроизведён в принципе правильно, хотя сами по себе мемуары Ерёменко вызывают и сомнения, и нарекания. Андрей Иванович приводил факты, полезные для него, и «забывал» о тех, которые могли повредить ему. Пользовался не всегда достоверными слухами. Ну, например, приводит слова Сталина, высказанные якобы на одном из совещаний высшего комсостава, но Сталина-то на том совещании вообще не было. Это отмечал Георгий Константинович Жуков и устно, и через печать. Но приведённая цитата в общем-то даёт правильное представление, если исключить некоторые вольности в выражениях, кои Ерёменко мог позволить себе лишь после смерти Сталина, но отнюдь не в сорок первом году. «Старый приятель» Гудериан, знакомство с его повадками — это выдумка. И тяжёлые бои с танковой группой под Брянском тогда ещё не предвиделись. А вот категорические обещания Ерёменко создать сильный фронт и остановить немцев — это факт. Причём обещания прозвучали столь горячо и убедительно, что Сталин поверил в возможности волевого, решительного, самоуверенного генерала. Тем более что хотелось верить.

Командовать Отдельной Приморской армией было, естественно, поручено Ф. И. Кузнецову. Огорчённый случившимся, я после приёма нашёл возможность увидеться с ним. Спросил напрямик:

— Как вы могли отказаться от фронта, да ещё в пользу Ерёменко не ахти с каким опытом?

— Разве я отказался? Я действительно готов воевать там, куда направят. А обещать, что остановлю немецкие танки, не могу. Буду стараться — как получится.

— Но Ерёменко-то обещал!

— Это дело его чести и совести.

А ночью, оставшись в кабинете наедине, я высказал свои сомнения Сталину, удивление его выбором. Ведь Кузнецов явно сильнее Ерёменко.

— У товарища Кузнецова я не почувствовал уверенности, — ответил Иосиф Виссарионович.

— Он скромен и знает свои возможности. А у Ерёменко нет ни того, ни другого.

— Товарищ Ерёменко хочет бить моторизованные войска противника, и мы даём ему такую возможность. Он вызвался сам, он взял на себя ответственность. И это будет подстёгивать его, он будет стараться.

В чем-то Сталин был прав. С человека, который напросился, можно потребовать… Но меня не оставляла другая мысль: Ерёменко вызвался потому, что не знал своих сил, не представлял полностью, какие сложности его ожидают. Не хотел упускать шансов. Командующий фронтом — это же карьера! Тем более что положение под Брянском было сравнительно устойчивое, впереди находились ещё войска Центрального фронта. Авось и получится… А я всегда очень опасался этого пресловутого «авось», зная, какие могут быть неудачи и потери.

Слишком многое ставилось на карту. Помните, как благородно поступил Павел Алексеевич Белов, попросив не выдвигать его на пост командующего армией, а оставить командиром кавкорпуса.
Не о карьере думал, а о том, на каком месте способен в трудные дни принести больше пользы. Его конникам, кстати, и придётся вскоре встать на пути танковой армады Гудериана. И совсем другое — самонадеянный, я бы сказал, эгоистично-самоуверенный Ерёменко: процитирую небольшую выдержку из его телеграфных переговоров с Верховным Главнокомандующим вечером 24 августа:

Сталин:

«У меня есть к вам несколько вопросов, Не следует ли расформировать Центральный фронт, 3-ю армию соединить с 21-й и передать в ваше распоряжение соединённую 21-ю армию? Мы можем послать вам на днях, завтра, в крайнем случае послезавтра, две танковые бригады с некоторым количеством КВ в них и 2-3 танковых батальона, очень ли они нужны Вам? Если Вы обещаете разбить подлеца Гудериана, то мы можем послать ещё несколько полков авиации и несколько батарей РС. Ваш ответ?»

Ерёменко:

«Моё мнение о расформировании Центрального Фронта таково: в связи с тем, что я хочу разбить Гудериана и безусловно разобью», то направление с юга нужно крепко обеспечивать. А это значит — прочно взаимодействовать с ударной группой, которая будет действовать из района Брянска. Поэтому прошу 21-ю армию, соединённую с 3-й, подчинить мне. Я очень благодарен Вам, товарищ Сталин, за то, что Вы укрепляете меня танками и самолётами. Прошу только ускорить их отправку, они нам очень и очень нужны, А насчёт этого подлеца Гудериана, безусловно, постараемся разбить, задачу, поставленную Вами, выполнить, то есть разбить его. У меня к Вам больше вопросов нет…"

Заверил, значит, наобещал, успокоил Верховного Главнокомандующего… и завалил важнейшую операцию.

Во всех своих опубликованных воспоминаниях Андрей Иванович Ерёменко со свойственной ему настойчивостью, я бы даже сказал, с чрезмерной назойливостью, в разных вариантах повторяет одно и то же: Брянский фронт, дескать, создавался для того, чтобы предотвратить прорыв противника из района Могилёв, Гомель на Брянск и далее на Москву. И эту задачу Брянский фронт якобы выполнил. Ан нет! Фронт задумывался и создавался на стыке немецких групп армий «Центр» и «Юг» ещё и для того, чтобы мешать взаимодействию вражеских сил, остановить вражеские танковые клинья, уже начинавшие двигаться с севера и с юга в район Киева, дабы отрезать, окружить там огромную группировку советских войск.

Вопреки воле своих генералов, Гитлер сделал ещё один совершенно неожиданный «финт», свидетельствующий о его неординарности и даже талантливости. Встретив сильное сопротивление под Ельней, он прервал «поход на Москву» и выбрал более длинный, но зато более надёжный в его представлении путь. Сначала — Киев. Окружить, разбить, пленить там русские армии, развалить все юго-западное направление, оттянуть туда все резервы, ещё оставшиеся у Сталина, и лишь после этого продолжить марш к советской столице.

Танковую группу Гудериана, которая шла к Киеву с севера, мог остановить только Брянский фронт, других возможностей для этого не было. Мог, если бы предпринял самые решительные, умелые, дерзкие действия. Но Ерёменко этого не сделал, он даже не понимал, как много от него зависит. Немцы-то шли не на его фронт, не на Брянск, а вдоль фронта, спускаясь все дальше на юг, прикрываясь от войск Ерёменко лишь пехотными заслонами. Можно, можно было опрокинуть эти заслоны, ударить во фланг и тыл гудериановской группировки. Во всяком случае, надо было рискнуть.

Мне горько, очень горько писать о проигранном сражении за Киев, о наших огромных потерях (более полумиллиона пленных взяли тогда немцы). Об этой трагедии, об упущенных возможностях предотвратить её сказано и написано много. Тома исследований! Нет необходимости излагать ход событий. Вспомню лишь некоторые подробности.

22

Возвращаясь из поездок на фронт, я все своё время проводил либо в Кремле, либо на московской квартире: в любой момент мог понадобиться Сталину. Был почти на казарменном положении. Дочку видел мимолётно и очень скучал, беспокоился, как и чем она живёт. Вот и махнул, как молодой солдат, в самоволку: в субботу, во второй половине дня, взял дочку на городской квартире и увёз на дачу, где томилась без нас экономка, где все лето ржавели без применения наши прогулочные велосипеды. Вечером мы немного покатались на них, потом посидели, поговорили втроём о приятных пустяковых заботах, совсем не связанных с войной. О том, что надо бы сменить две подгнившие ступени крыльца, о том, что дочке трудно даётся в школе география (странно, я всегда любил этот предмет и преуспевал в нем). И о том, что поблизости от нашей дачи, где когда-то охотился на лис Владимир Ильич, в этом году особенно много появилось лисят: рыжие плутовки, воруя кур, изрядно досаждают жителям Жуковки, Калчуги, Горок-Вторых, Знаменского. Утащили там даже самого задиристого, самого горластого, самого ярко-красного петуха.

Я отдыхал душой, слушая эти новости, любуясь через окно пожелтевшими берёзами, слюдяным блеском речной излучины, наслаждаясь тишиной: только кроны высоких сосен монотонно шумели под ветром. А утром, когда пили чай на осенне-прохладной солнечной террасе, дочка, внимательно всмотревшись, сказала не без удивления:

— Папа, ты очень помолодел.

— Жирок сбросил. И загорел в южных степях.

— Загорел — не то слово. Прокалился. Зубы блестят, как у шахтёра после работы. Как у Стаханова в кино. И глаза… Будто лет десять сбросил.

— Война — это же моя стихия! — отшутился я.

Вспомнил этот разговор в машине, возвращаясь в Москву. Правильно подметила моя умница: не только я, но и многие, почти все мои знакомые, изменились с начала войны. По-разному. Я действительно как-то встряхнулся после довольно однообразной жизни, ощутил прилив энергии, почувствовал себя не пожилым штабным чиновником, а боевым офицером. Запах пороха — он ведь одних угнетает, а других бодрит. Даже пошучивал мысленно: появилась реальная возможность избежать унылой смерти в старческой постели, погибнуть на поле брани. Сказывалось наследие многих поколений моих военных предков.

Ну я — ладно, не велика фигура, от моего состояния не многое зависело. Первое время меня очень беспокоило, как война с её физическими и нравственными потрясениями, с неожиданными поворотами событий отразится на неустойчивой психике Иосифа Виссарионовича. Особенно встревожился после двух депрессий, перенесённых им ещё в июне.
Не будут ли приступы повторяться систематически, выдержит ли нервная система? Ведь раньше бывало: накапливается, накапливается в нем усталость, озлобление, нарастает напряжение, загоняемое вовнутрь усилиями воли. Затем взрыв, всплеск гнева и ярости, болезненная разрядка. И опустошённость, вялость, нежелание видеть людей. Не участятся, не возрастут ли такие циклы, очень вредные для дела всегда, а во время войны особенно?!

Проходили, однако, недели, месяцы, а Сталин, несмотря на неудачи, на титанический труд, был здоров, собран, умеренно-спокоен, рассудителен. Такой, значит, человек: понимая, что нельзя раскисать, распускаться, крепко держал себя в узде. И ещё. В предвоенное время всех нас нервировало, взвинчивало ощущение предгрозовой атмосферы, предчувствие тяжких испытаний, болезненных перемен. Такое состояние изматывало. А теперь появилось то, что так важно было для Сталина с его сложным характером, — появилась определённость. Началась великая битва, и надо было отдать все силы, использовать все свои возможности, чтобы её выиграть. Требовалось одно: работать ради победы. А трудиться Сталин не только мог, но и любил. И других, как известно, умел вдохновить, направить, заставить действовать.

Большое поражение под Киевом, к счастью, не выбило Иосифа Виссарионовича из седла. Понимая тяжесть последствий, он все же правильно считал, что проиграно ещё одно сражение, но отнюдь не война. Из этого и исходил. Да ведь и не одни поражения были у нас, имелись и успехи, достигнутые, правда, дорогой ценой, не очень существенные на первый взгляд, но все же были. Самый заметный и самый известный из них — успех под Ельней. Ещё во время боев за Смоленск дивизии Гудериана продвинулись на восток южнее этого областного центра, захватили Ельню и там завязли в лесисто-болотистой местности. Не в прямом смысле завязли, а были остановлены нашими войсками на этом опасном для нас направлении: от Ельни до Москвы около трехсот километров. Немцы к тому времени понесли существенные потери, нужно было отдохнуть, подтянуть резервы. Главная ударная сила противника — танковые дивизии повернули на юг, на Киев, а ельнинский выступ заполнила пехота, закрепилась на этом плацдарме для следующего броска к нашей столице.

С моей точки зрения (а её во многом разделял и Шапошников), названный выступ не представлял для нас особой опасности. Там ведь действительно кругом леса и болота, с немецкой техникой не развернёшься. Железнодорожные и шоссейные магистрали, ведущие к Москве, пролегали значительно севернее и южнее, где и следовало ожидать в первую очередь активных действий противника. Но на Иосифа Виссарионовича выступ в линии фронта, резко выпиравший в нашу сторону, действовал, как красный цвет на быка. «Это кинжал, нацеленный в наше сердце», — говорил он. И у меня при взгляде на карту возникало желание перехватить довольно узкое основание выступа, завязать мешок, задушить оказавшихся в нем гитлеровцев. Соблазн был велик, и опасность для немцев, конечно, существовала. Иосиф Виссарионович приказал Жукову ельнинский выступ срезать, противника уничтожить. Тем более что танки Гудериана ушли на юг. Однако вражеская пехота успела уже там усилиться. Бои местного значения, начавшиеся возле выступа со второй половины августа, подтвердили, что противник основательно закрепился и подтягивает новые части.

Есть закон взаимного притяжения войск. Если одна сторона наращивает свои силы на каком-то участке, то и другая вынуждена делать то же самое, чтобы успешно противостоять неприятелю. Начинается своеобразная гонка, нарастает напряжённость. Мы можем спровоцировать немцев, вынудим их создать сильный ударный кулак в выступе, который хотели ликвидировать.
Однако, поразмыслив, я не сказал об этом Сталину, дабы не вселять в его сердце сомнения. В наступлении на Ельню я усматривал по крайней мере два положительных фактора. Мы могли если не остановить, то хотя бы затормозить продвижение вражеских сил на юг, на Киев: это направление становилось все более опасным. И ещё, успех, хотя бы частичный, поднял бы дух наших воинов, порадовал бы весь народ.

Опять же не стану описывать ход сложных и своеобразных боевых действий под Ельней — читатель найдёт это в других произведениях. Скажу только, что Георгий Константинович Жуков взялся за дело с присущей ему решительностью и энергией, с явным намерением перехватить горловину ельнинского выступа. Местность способствовала скрытному сосредоточению войск. Держа немцев в постоянном напряжении атаками на разных участках, Георгий Константинович подтянул к горловине с севера и с юга несколько боеспособных соединений. Это 100-я стрелковая дивизия генерал-майора И. Н. Руссиянова, получившая задачу перерезать немцам пути отхода на запад (отличившись в Ельнинской операции, стала 1-й гвардейской стрелковой дивизией). Это 127-я стрелковая дивизия полковника А. З. Акименко, 153-я стрелковая генерал-майора Н. А. Гагена, 161-я стрелковая полковника П. Ф. Москвитина, 107-я стрелковая полковника П. В. Миронова, ставшие соответственно 2, 3, 4 и 5-й гвардейскими стрелковыми дивизиями.

Возьмём для примера хотя бы 107-ю. В отличие от других, она не имела ещё боевого опыта, прибыла на фронт из Сибири, зато была кадровой, полностью укомплектованной, имела около двенадцати тысяч человек личного состава, свою артиллерию. К тому же на месте получила ещё артиллерийское и танковое усиление. 30 августа вместе с другими соединениями сибиряки перешли в наступление и целую неделю, беспрерывно атакуя, прогрызали оборону противника, продвинувшись за это время лишь на пять километров. Потери в этой дивизии, как и в других, были такие, что в бой пришлось бросить всех тыловиков, даже музыкантские команды. Но и немцы не устояли. 6 сентября была освобождена Ельня, через двое суток наши войска, наступавшие с севера и с юга, соединились. Однако противник успел вывести из кольца остатки семи пехотных, двух танковых и одной моторизованной дивизии. Общие потери гитлеровцев в боях за ельнинский выступ составили примерно пятьдесят тысяч человек. У нас, у наступающей стороны, потери, естественно, были значительно больше. Одна из поставленных целей была достигнута, мы добились первого крупного успеха, который благотворно, вдохновляюще подействовал на войска и народ: побили немцев под Ельней, побьём и в других местах. А вот вторая цель: оголить фланг или даже выйти на тылы танковой группы Гудериана, двигавшейся на юг, нам не удалась. Выдохлись, штурмуя оборону противника. Одна лишь упомянутая нами 107-я стрелковая (5-я гвардейская) дивизия потеряла под Ельней 4200 человек убитыми и ранеными. Для сравнения скажу: в конце войны эта дивизия, штурмуя Кенигсберг, за такой же срок, очистив полсотни городских кварталов, захватив полторы тысячи пленных, сама потеряла лишь 186 человек убитыми и 570 ранеными. Другое мастерство солдат и командиров, другое вооружение…

Не один раз доводилось мне слышать вопрос: а добились бы мы успеха под Ельней, если бы операцию возглавлял не Жуков, а кто-либо другой? Моё мнение твёрдое: нет, не добились бы. Почему? На это есть причины как субъективные, так и объективные. Жуков — недавний начальник Генерального штаба, человек известный и авторитетный, мог требовать того, чего не могли другие товарищи. Он знал наличие и состояние войск, их боеспособность, в его распоряжении был Резервный фронт. Я уже говорил о том, что Георгий Константинович собрал под Ельней очень хорошие, сколоченные, полноценные дивизии.
А ещё он стянул туда большое (для того времени) количество «катюш», которые нанесли противнику ощутимый урон, повергая его в панику. Особенно помогла реактивная артиллерия на первом этапе операции. А вот танков было мало, даже Жукову не удалось их собрать, что и сказалось.

И ещё. За несколько суток боев наши стрелковые дивизии измотались, выдохлись, а жёсткие приказы Жукова гнали и гнали их в новые атаки. Помните, даже музыканты были посланы на передовую. Но всего этого было мало для «развития наметившегося успеха», как докладывал в Ставку Георгий Константинович. Зная, что Верховное Главнокомандование ничем не способно помочь ему, Жуков до предела использовал свои собственные возможности. Резервный фронт имел достаточное количество людей и мог затребовать их ещё сколько угодно. Мобилизованные томились в казармах, работали на строительстве укреплений. Их должны были обмундировать, вооружить, обучить хотя бы элементарно. Но у фронта не имелось достаточно обмундирования, достаточно вооружения, достаточно командиров для обучения, а главное — не хватало времени, чтобы проделать все это. И когда в бой под Ельней при острой нехватке людей пошли тыловики и музыканты, Жуков направил туда только что сформированные, неподготовленные полки и батальоны, уповая на то, что среди мобилизованных есть люди, воевавшие в Финляндии. Особенно не повезло тулякам и рязанцам. Эшелонами и даже пешим порядком, прямо с формировочных пунктов они были отправлены на передовую и сразу же брошены в бой для «развития наметившегося успеха». Они не имели артиллерии, пулемётов, но самое страшное то, что они не имели даже личного оружия — винтовок. Только молодые командиры взводов (выпущенные досрочно) успели получить при отправке из училищ пистолеты. Про остальных Жуков сказал: «Подберут оружие убитых и раненых».

Когда мне стало известно об этом, я напомнил Иосифу Виссарионовичу полное горечи и сарказма стихотворение, относившееся к первой войне с германцами. Сталин знал это стихотворение. Там говорилось про сформированный полк:

Дней пяток потом в Сувалках

Обучался он на палках.

И, обученный вполне,

Чрез неделю был в огне.

Ружья выдали пред боем,

Хоть не всем, того не скроем,

И с патронами опять

Хоть у немцев призанять,

Шли стрелков живые стены

На ружьишко по три смены,

И палили во всю мочь

Три патрона за всю ночь…

В двадцатых-тридцатых годах Сталин возмущался, и по-моему искренне, бездарностью и безжалостностью царского командования, гнавшего в бой невооружённых людей. А на этот раз он задумался, покачал головой, произнёс:

— Товарищ Жуков находится на очень ответственном, на решающем участке. Товарищ Жуков — человек очень самостоятельный и не любит, когда вмешиваются в его распоряжения. Не будем одёргивать его. Там, действительно, наметился успех, который надо развить и закрепить.

— Но там сотни, тысячи человек без винтовок. Детский сад против гимназистов старших классов! Частушку сложили:

Скоро с ёлочки иголочки

На землю упадут.

Скоро нам с тобой под Ельней

По винтовочке дадут.

— Товарищ Жуков сказал, что они возьмут оружие погибших товарищей. Это, разумеется, увеличит наши потери, но вмешиваться не надо, — твёрдо повторил Иосиф Виссарионович.

Ну что же: когда победа необходима, её добывают любой ценой. После успешного завершения Ельнинской операции, Сталин произнёс фразу, которую, варьируя, повторил потом в декабре и ещё несколько раз:

— Нам бы трех-четырех таких полководцев, как товарищ Жуков, и мы навели бы порядок на всех фронтах.

Впрочем, завершалась Ельнинская операция уже без Георгия Константиновича.
В связи с крайне обострившимся положением под Ленинградом, Иосиф Виссарионович отправил Жукова спасать северную столицу.

Тут автор хотел сделать сноску, чтобы сказать кое-что от себя, но в сноску не уложился и решился иа вполне законное отступление. В самом начале работы над этой книгой, отнюдь не канонического, а свободного жанра, автор заручился согласием Н. А. Лукашова на собственные пояснения, которые посчитает необходимыми, как это было на первых страницах повествования. И сейчас надо высказать соображения, которые (думаю) совпали бы с мнением ныне покойного Николая Алексеевича. Собственно, продолжу его рассуждения, но на современной основе. Речь пойдёт о соотношении целей и средств их достижения, о тех утратах, без которых не обходятся военные действия.

Цифры потерь, приведённые в отрыве от конкретной военной и политической обстановки, сами по себе мало о чем говорят, зато для жонглирования ими в заданных, чаще всего корыстных целях, очень пригодны. Николай Алексеевич, безусловно, был бы возмущён тем, как строят свою карьеру на костях воинов, погибших в Афганистане, трибунно-митинговые деятели. А если вникнуть в суть, посмотреть глубже?

К началу восьмидесятых годов положение в Афганистане стало очень сложным. Доселе нейтральное, даже дружественное нам государство грозило стать опаснейшей базой агрессии против Советской страны. Враждебные блоки не только хотели попользоваться афганскими богатствами, но, в первую очередь, создать там плацдарм для нанесения удара (на их жаргоне) «в мягкое подбрюшье огромного русского медведя». Поставить ракеты, нацеленные на Среднюю Азию, на Казахстан и Сибирь. Угроза стремительно нарастала. Те же американцы готовы на все, лишь бы незыблемо закрепиться на нефтеносном Ближнем Востоке. Да что там американцы: в соседнем воинственном Пакистане полным ходом осуществлялась программа создания собственных ядерных боеприпасов под кодовым названием «Проект 706». Создавалась атомная бомба, которую там именовали «исламской». Ядерный центр неподалёку от города Равалпинди имел десять тысяч газовых центрифуг, нарабатывавших оружейный уран. Обстановка осложнялась ещё и межпартийной, межнациональной борьбой, буквально раздиравшей Афганистан. Советское руководство (по просьбе афганского правительства) вынуждено было пойти на крайнюю меру самозащиты, ввести свои войска, сорвать замыслы наших врагов, дабы южный сосед остался по крайней мере нейтральным. Может, действовать следовало быстрее, решительнее, но это уже другой вопрос. Цель в принципе была достигнута, мы не позволили превратить Афганистан в базу агрессии против нашей страны. Оставалось только сохранить, закрепить положение.

Десятки, сотни тысяч молодых людей прошли в Афганистане суровую школу, физически и нравственно закалились в походах и сражениях. Большинство из них (хотя в семье не без урода) — патриоты, интернационалисты, сознательные борцы за единство и могущество Российского государства. Слава им, укрепляющим силу и оборону Родины!

Теперь за страну в ответе

Отряды афганских бойцов:

Воевавшие дети

Не знавших войны отцов.

За девять лет пребывания в Афганистане (а это, напоминаю, был не авантюристический поход, задуманный Троцким, а необходимость обезопасить государство), за девять лет советские войска по международно-выверенным данным потеряли максимум 15 000 человек убитыми, пропавшими без вести, оказавшимися в плену. То есть утрачивали мы, примерно, 1400-1500 воинов в год. Безусловно, жаль, очень жаль каждого погибшего. Горе родителей, родственников в каждом отдельном случае вызывает глубочайшее сочувствие, смягчаемое, может быть, только одним обстоятельством: ребята отдали свои жизни не просто так, а с честью, во имя стратегических интересов своей Родины, а это почётно всегда и везде.
Склоняются головы наши над прахом погибших бойцов, как испокон веков склонялись головы россиян пред памятью тех, кто погиб за Отчизну.

Справедливость требует сказать ещё вот о чем. Приведённые цифры потерь сами по себе мизерны, почти не превышают в процентном отношении тех утрат, которые в мирное время несёт любая армия от болезней, несчастных случаев, действий на учениях в экстремальных условиях. Сотни свинцовых гробов запаивают ежегодно в каждой большой армии: явление настолько обычное хотя бы в той же Америке, что об этом молчит пресса, молчат болтуны-ораторы, только и ждущие сенсаций. Соображают: на будничных событиях не заработаешь, не выделишься. Малые потери в Афганистане — свидетельство высокого мастерства наших генералов и офицеров, их заботы о подчинённых. Погибшие там воины, возвышенно и правильно выражаясь, принесли судьбы свои на алтарь Отечества. Герои достойны почтения и воспевания. А у нас их охаивают. Ажиотаж вспыхнул вокруг наших потерь. Очерняя все, что связано с Афганистаном, до хрипоты кричал с заграничных и съездовских трибун присноизвестный академик Сахаров, не гнушаясь даже клеветой для разжигания антирусского, антиармейского бума (чем слабее, чем униженнее Россия, наша армия, наши органы правопорядка, тем легче господствовать нынешнему всемирному жандарму, американо-израильской клике). Вместе с сахаровской группой кричали разномастные, особенно с жёлтым оттенком, псевдодемократы. Бесстрашные ораторы, вылезшие из каких-то тёмных щелей, мужественно осуждали задним числом партию, бывших руководителей государства, лили помои на покойников, демонстрируя верноподданичество новому руководству, новым порядкам. Афганский экстаз взвинтили до такой степени, что одна из матерей положила на стол перед министром обороны орден, которым посмертно был награждён её сын, совершивший осознанный подвиг в борьбе с врагом. Рядом — возвышенный дух, героизм — и низкое, мерзкое грехопадение. Ну, чужда, непонятна тебе слава сына-героя, так верни награду, не устраивая шумный спектакль при свете юпитеров, не оскорбляя чести погибшего воина. А то ведь сделала это с явным расчётом на эффект, публично, красуясь на телевизионных экранах. Не для сына, для себя старалась, ища дешёвую популярность, не думая о том, что навсегда, непростимо обидела павшего солдата, унизила славного героя. За что такое посмертное издевательство? За то, что всегда и везде считается святым делом, за неукоснительное выполнение воинского долга?! Да он в гробу перевернулся, узнав о таком поступке матери! И будет теперь, преданный ею, лежать лицом вниз?

Жизнь коротка, пролетает стремительно. Мы все умрём. Но о тех, кто честно, добросовестно трудился, воевал, сохранится светлая хорошая память, они останутся среди потомков. А о тех, кто уклонялся отдел, ругал наши недостатки, критиковал, палец о палец не ударяя для их исправления, кто жил только собственными интересами — не останется ничего.

Теперь — необходимые сравнения. Итак: наши невозвратимые потери в Афганистане составляли 1400-1500 человек в год. Хорошенько запомните эту небольшую цифру. И подумайте о том, что в это же самое время страна наша несла и другие, гораздо более страшные, ничем не оправданные бессмысленные утраты. Вот они:

15.000 трудящихся ежегодно расставались с жизнью на производстве в результате нарушения техники безопасности. В десять раз больше людей погибало в цехах и на строительных площадках, чем в Афганистане!

58.651 человек в стране убит и 347.402 человека ранены в 1989 году (год вывода наших войск из Афганистана) в результате дорожно-транспортных происшествий.
Задумайся же, читатель, напряги свои умственные способности! Не буду говорить о десятках тысяч людей, которые абсолютно бессмысленно гибнут ежегодно на водах. Это уж их личное, чисто индивидуальное дело. Приведу лишь ещё одну безобразную цифру:

50.000 человек, примерно, каждый год увозятся в нашей стране в крематории или на кладбище в результате отравлений. Причём после того, как было принято непродуманное, вредоносное постановление о борьбе с алкоголизмом, количество отравлений возросло вдвое и продолжает расти… Ещё раз цифры тебе, объективный читатель: 1400 погибших в боях за укрепление нашей обороноспособности — и 50000 отравившихся и отравленных. Вопиющая, на мой взгляд, статистика! И совершенно естественный вопрос: почему же те, кто истерически кричат о наших ошибках, о наших потерях в Афганистане, зарабатывая на этом популярность у обывателей, не упоминают о наших страшных потерях внутри страны, которые увеличиваются с каждым месяцем (я не назвал жертв уголовных преступлений и многое другое). Действительно, почему? Причин много. Назову лишь несколько основных.

Наши политические, экономические противники и конкуренты заинтересованы в том, чтобы ослабить, разложить российское государство, перепилить, разорвать, образно говоря, те обручи, которые скрепляют нашу государственную бочку. В том числе Вооружённые Силы. Любым способом очернить их, вбить клин между генералами и офицерами, между офицерами и срочнослужащими. А главное — между Вооружёнными Силами и народом. При этом афганская тема, замешанная на крови, особенно выгодна для наших противников, для финансируемых ими политических игроков. Денег не жалеют. Вот и получается, что мы — скверные. А США, к примеру, предел совершенства. Миротворцы. При этом почему-то скромно умалчивается об американской агрессии в Гренаде, в Панаме, об их поддержке фашистских устремлений Израиля. Американцам, оказывается, все можно.

Афганская тема — золотое дно для политических спекулянтов, для делегатов-депутатов, которые ищут популярности. Модная, общедоступная, выигрышная тема. Пролил крокодиловы слезы, показал себя гуманистом и — подсчитывай дивиденды. Прокукарекал, а там хоть не рассветай. А попробуй заговорить о 15000 тружеников, гибнущих на производстве, о 60.000 человек, ежегодно расстающихся с жизнью на улицах и автострадах, так хлопот не оберёшься. Это не прошлое, это настоящее, за это надо отвечать, с этим надо вести борьбу не говорильней, а реальными действиями. А действия требуют напряжения, больших знаний, больших усилий. Кому же охота взваливать такой груз на собственные плечи? Давайте лучше порассуждаем о сталинщине, о застойном периоде, о потерях в Афганистане. Раздолье для оплюрализованных ораторов, для оплюрализованной прессы. Но цифры, если анализировать их применительно к конкретной исторической обстановке, с учётом достигнутой или недостигнутой цели — цифры говорят сами за себя.

На этом заканчивается очередное авторское пояснение. Возвращаемся к рассказу Н. А. Лукашова о некоторых успехах наших войск в первый период Великой войны.

24

Мы не строили иллюзий. В Генштабе и Ставке не было сомнений в том, что главной целью своей фашисты продолжают считать захват столицы. О какой-то внезапности, о каких-то неожиданностях вроде бы не могло быть и речи. Замыслы гитлеровцев были понятны, подтверждены данными нашей, вновь начавшей действовать агентурной и войсковой разведки вдобавок к авиационной, которая не переставала работать никогда. Вот самый общий обзор положения сверху вниз, с севера на юг, как это принято в военной документации. На конец сентября — начало октября сорок первого года крупномасштабная отчётная карта военных действий выглядела так.

Кольский полуостров. Фашистские войска, наступавшие на Мурманск, остановлены и отброшены моряками. Незамерзающий порт, через который осуществлялась связь с англо-американскими союзниками, остался в наших руках. Даже пограничный знак № 1 на обрыве над Баренцевом морем не сумел захватить противник. Ниже, в Карелии, продвижение немецко-фашистских войск тоже было остановлено. О Ленинграде мы уже говорили, там наше положение становилось все более прочным. Так что северное и северо-западное направление не вызывали чрезмерного беспокойства, мы в какой-то степени могли контролировать ситуацию, в отличие от южного крыла советско-германского фронта, где положение было гораздо сложнее и неопределённее. Добившись большого успеха под Киевом, немецкие войска распространялись на юго-восток, почти не встречая сопротивления. Мы рассчитывали задержать их примерно на линии Харьков, Таганрог.

На юге, значит, беспокойство и неопределённость. Зато в центре мы достигли довольно устойчивого равновесия. На участке, который считался решающим. Нам было известно, что здесь, на кратчайшем пути к Москве, немцы сосредоточили свои основные ударные силы. Элементарная логика говорила о том, что противник будет наступать именно тут. У фашистов безвыходное положение.
Не смогут они в ближайшее время захватить Москву, значит, рухнут все их стратегические замыслы. О каком уж мировом господстве думать, зимуя в землянках на дальних подступах к советской столице.

В принципе, мы были готовы отразить вражеский натиск. Дорогу немцам преграждал Западный фронт, который мы считали особенно сильным после удачных действии под Ельней. Только новоявленный командующий этого фронта, недавний командарм 19 генерал-лейтенант Конев не внушал лично мне доверия как полководец. Хотя у Жукова, который рекомендовал его на столь высокий пост, было, естественно, другое мнение.

Значительно окреп Брянский фронт генерал-лейтенанта Ерёменко. Имелись у нас и резервы.

Без лишнего оптимизма оценивая обстановку, я считал, что бои будут очень трудные, напряжённые, но добиться большого, решающего успеха немцы не смогут. И когда группа армий «Центр» на огромном пространстве перешла в наступление, сообщение об этом не застало нас врасплох. Было это 2 октября, день выдался солнечный, и я, помнится, подумал о том, что погода сработала на немцев: сухие дороги для автомашин и танков, ясное небо для авиации.

Сражение развёртывалось с переменным успехом. На некоторых участках наши войска удерживали свои позиции, на других отошли. Фронт гнулся, но положение нигде не казалось угрожающим, наше командование пока не вводило в бой крупных резервов. Я был спокоен. И вдруг…

3 октября, в конце дня меня разыскал по телефону Поскребышев. Басовитый голос его был непривычно взволнованным. Зная, что поскребышевские интонации точно передают интонации хозяина, я понял: произошло что-то очень серьёзное.

В просторном кабинете Иосифа Виссарионовича было сумрачно, и, как показалось мне, пусто. Лишь приглядевшись, я увидел Сталина. На непривычном месте, возле стены, где были окна, стоял мягкий диван. Иосиф Виссарионович иногда отдыхал на нем. А сейчас сидел там, в углу, сжавшись, маленький и неприметный. Он не встал навстречу, не поздоровался, голос глухо прозвучал в тишине:

— Николай Алексеевич, немцы захватили Орёл.

— Не может быть! — У меня так стиснулось сердце, что перехватило дыхание. Орёл — на магистралях, связывающих с югом. Если там фашисты, значит, они уже в тылу Брянского фронта, на прямой дороге к Москве! — Не может быть! — повторил я. — Двести вёрст до передовой. Надо проверить.

— Уже проверяли и перепроверяли. Немецкие танки в Орле… Что ви-и скажете, Николай Алексеевич?

Я молчал. В голове была одна мысль. Все, что мы пережили с начала войны, оказалось лишь затянувшейся прелюдией к трагедии. Настоящая трагедия надвинулась только теперь, а может быть — катастрофа.