Вторичное торжество германского элемента в Пруссии.
Если мы примем во внимание, что Польша начала враждебные действия против ордена в 1454 г., в ту минуту, когда турки только что водрузили полумесяц на Софийском соборе, и что одно из христианских государств вело такую беспощадную войну с тевтонскими крестоносцами в то самое время, как папа Пий II тщетно оглашал Италию своими воззваниями к государям и народам, приглашая их подняться на магометан, то становится ясно, что бедствие ордена и всеобщее к ним. равнодушие являются одним из многочисленных признаков окончания Средних веков. Родившись в то время, когда христианство было сильно, объединялось под властью своего духовного главы и само вело наступательные действие против неверных, орден падает, когда неверные одолевают разъединенных христиан, которым приходится думать только о защите своих исконных владений. Но особенно важной датой служит падение ордена в истории борьбы немцев, с славянами, Польша выиграла, наконец, битву из-за Помереллии. Она пресекла сообщение между германским авангардом и центром. Немцы одновременно отступают повсюду: на правом берегу Эльбы шлезвигское дворянство признало короля датского герцогом шлезвиг-гольштейнским; торговлю на Балтийском море отнимают у Ганзы скандинавы, на ряду с которыми выступает затем русский народ. Москва овладевает Новгородом, и напротив немецкого города Нарвы возникает Ивангород. Венгрия_и Чехия, запутавшиеся было в сетях_немецкой политики, освобождаются из них и при Подебраде и Корвине начинают, по-видимому, свою национальную жизнь.
Чтобы понять дальнейшую историю этой борьбы двух рас, нужно с особенным вниманием присмотреться к тому, как вел себя среди таких запутанных обстоятельств курфюрст бранденбургский Фридрих Гогенцоллерн. Здесь найдут оправдание сказанным нами в начале наших очерков слова, что знание этой старой истории необходимо тому, кто хочет понимать причины важнейших современных событий. Боанденбург нашел, наконец, вновь то, что было им утрачено с прекращением Асканийского дома, т.е. национальную династию. Асканийское наследство очень уменьшилось; но Гогенцоллерны питали твердую решимость собрать его и приумножить. Припомним, что тевтоны, в пору своего могущества и процветания, присоединили к себе Новую марку и сохранили таким образом для Германии это приобретение немецкого оружие. Целью честолюбия Фридриха было воротить назад эту страну, которой теперь угрожала Польша. Он один оставался союзником ордена в минуту его невзгод: гросмейстер и маркграф чувствовали себя связанными общностью своих интересов; в виду одинаковой опасности от успехов славян они оба были истинными немецкими патриотами. Стоя на краю гибели, гросмейстер заклинает маркграфа покрыться неувядаемою славою во всем дворянстве, не дав врагам выгнать рыцарей из Пруссии, и в тот самый день, когда король Казимир объявил войну ордену, тевтонский гонец отправился к Фридриху с договором, который отдавал ему Новую марку в обеспечение займа в 40000 флоринов. Да и пора было. Польская пропаганда уже началась и там: Казимир обещал городам и дворянству польские вольности, и когда орденский посол явился в церковь во Фридберге, где были собраны штаты для утверждения договора, то дворяне и горожане еще подумали, прежде чем высказаться за свое присоединение к Бранденбургу, т.е. к Германии.
Фридрих был слишком слаб и беден, чтобы спасти тевтонов. Он пытался предложить свое посредничество и добился того, что император послал его своим уполномоченным в Пруссию; но его старание примирить штаты с орденом были напрасны, и он должен был повернуть назад, в свое курфюршество, при чем наемники произвели обыск его экипажей в удостоверение того, что он не увозит с собой марионбургской казны. Тогда он стал хлопотать о займах для ордена. Датский король, по его настояниям, обещал отправить флот к устьям Вислы, чтобы принудить прусские города отделиться от польской лиги. Курфюрст умолял императора послать 3000 всадников, к которым он хотел присоединить свои войска, чтобы сделать диверсию в Польше. Император его не услышал, датский король не сдержал своего обещания, и судьбы свершились; но эта заботливость немецкого маркграфа о немецких рыцарях давала надежды на будущее.
Действительно, Бранденбургу и суждено было отомстить за тевтонов. На первых же строках этих очерков было отмечено любопытное сцепление фактов: как один из Гогенцоллернов, Альбрехт Бранденбургский, избранны и в 1511 г. гросмейстером, принял реформацию, секуляризировал оставшийся за рыцарями по Торнскому миру владение и сделался наследственным прусским герцогом; как по прекращении этой новой герцогской династии, лет через сто по ее основании, бранденбургские Гогенцоллерны наследовали своим прусским родичам, и как, наконец, история Тевтонской земли слилась с историей прусского государства. Крупная часть истории этого нового немецкого государства состоит в требовании возврата захваченных Польшею земель. Но чтобы требование это было уважено, надо было много времени и усилий. Долго прусский герцог являлся очень незначительным лицом в кругу владетельных особ. Сейчас же после своего избрания гросмейстером Альбрехт Гогенцоллерн попытался свергнуть с себя вассальную зависимость от польского короля, считая, что имперскому князю не приходится быть вассалом чужеземца. Он рассчитывал при этом на помощь, которую ему обещал германский император Максимилиан Австрийский, и надеялся пробудить в старой германской корпорации гордость и патриотизм былых времен. Расчеты эти, однако, не оправдались. Австрия была слишком занята своими собственными делами, а Германия прислала на помощь гросмейстеру в его войне с Польшей только несколько шаек авантюристов, в числе которых находился сын Франца фон-Сикингена, этого «последнего из рыцарей». Потерпев поражение, Адьбрехт Бранденбургский поехал искать новой помощи. Тогда-то он встретился с Лютером и от самого реформатора услыхал проповедь нового учения. Между тем реформация сама собою делала такие же успехи в Пруссии, как и в коренных немецких землях. На Рождество 1523 года в Кенигсбергском соборе епископ возвестил верующим «радостную весть, что Господь родился в другой раз!» Год спустя в Пруссии появилась первая типография; дух нового времени делал быстрые успехи; сами рыцари являлись на протестантскую проповедь, и когда на гросмейстера снизошел свет — столько же от проповеди Лютера, сколько от собственного честолюбия — и он решился секуляризировать свои владения, то ни с чьей стороны он не встретил серьезных препятствий. Но он не стал через это независим: герцог должен был получить утверждение в своем новом сане от польского короля, который был не то, что обыкновенный сюзерен, даже после того, как курфюрсты бранденбургские сделались герцогами прусскими. Этот сюзерен потребовал,
чтобы на груди черного орла в герцогском гербе, того орла, которого некогда император Фридрих пожаловал гросмейстеру Герману фон-Зальца и который вызывал такие великие воспоминания, красовалась начальная буква имени польского короля. Он так свободно распоряжался в герцогстве, дворянство которого было ему предано, что созывал даже сеймы, не спросясь герцогов. В угоду этому дворянству, которое держалось строгого лютеранства, он объявил в Пруссии опалу на кальвинизм, не обращая внимания на то, что курфюрсты-герцоги сами были кальвинистами, и когда в 1640 г. умер герцог Георг-Влегельм, то сыну его пришлось просить у польского двора особого разрешения на похороны отца по кальвинистскому обряду. Но сын этот был Фридрих-Вильгельм, Великий Курфюрст, т.е. государь, который основал современное прусское государство, уничтожив дух областной обособленности в своих владениях, рассеянных на пространстве между Вислой и Рейном. После него Клеве, Бранденбург и Пруссия стали членами одного тела, управляемого одной головой. Побежденная им Польша должна была отказаться от верховной власти над Пруссией, и когда сын Великого Курфюрста захотел сделаться королем, то главным доводом в пользу своих прав на это достоинство он выставил указание, что вне германской империи у него были владения, где над ним не было другого сюзерена, кроме Бога.
Таким образом, по истечении двух веков часть тевтонской земли вошла таки снова в состав одного из германских государств. Но два крупных ее отрезка оставались в чужих руках: то были восточные провинции, т.е. древние владения Меченосцев, которые, отделившись от ордена после потрясений XV в., мало-по-малу поглощены были необъятным Московским государством, и западные провинции, отошедшие по Торнскому миру к Польше. Эти последние скоро вполне ополячились. Данциг, оставшийся почти совсем вольным городом, получает от короля в виде милости право поместить на своем гербе королевскую корону. В других местах страна еще быстрее утратила свой немецкий характер; люди и города принимают польские имена: Кульм становится Хелмно и Мариенбург — Мальборгом. Привилегиями своими, обеспеченными за ними по Торнскому миру, провинции эти почти не пользуются, и в конце XVI в. они совсем входят в состав польского королевства: их депутаты не образуют больше отдельного собрания, а заседают в польском сейме. Но все это не помешало Фридриху. II снова наложить руку на эту старую тевтонскую землю. Правда, когда он ее себе потребовал в 1772 г., то он не ссылался при этом ни на какие права, перешедшие к нему от ордена, и в оправдательной записке, обнародованной им после захвата, польской Пруссии, об орден не упоминается ни одним словом. О нем не поминают ни в тот день, когда генерал Тадден явился перед воротами Марионбурга, ни в тот день, когда король принял в этом городе присягу от депутатов провинции. Фридрих не любил Средних веков; их учреждение и их памятники были ему одинаково противны, и Марионбургский замок пришел в окончательный упадок в его царствование. Эта страна была для него просто пахотной землей, обладание которой обеспечивало за ним устья Вислы и свободу сообщений между его немецкими и прусскими провинциями. Но волей неволей философ из Сан-Суси явился продолжателем этих варваров-рыцарей; только благодаря тому, что они колонизовали правый берег Вислы, Фридрих I сделался королем, а Фридрих II принял участие в разделе Польши. Правы современные немецкие историки, говоря, что между гросмейстерами былых времен и прусскими королями наших дней существует преемственность и внутреннее средство, и что прусская Монархия, несмотря на свой поразительно быстрый рост за последние годы, не может однако считаться государством выскочкой. Двум этим последним векам предшествует долгое историческое развитие, и, как говорить Трейчке, на прекрасную работу которого мы уже раньше ссылались, для понимания глубоких внутренних свойств прусского народа и государства необходимо хорошо знать только что рассказанную нами историю беспощадных войн: пруссак, часто сам того не подозревая, сохранил следы их на всем своем характере, привычках и жизни.
Однако задача отобрать назад некогда колонизованные немцами земли, которую, по-видимому, взяло на себя прусское государство, еще не доведена до конца: остзейские провинции остаются еще в руках России. Небезынтересно заметить по этому поводу, что упомянутый нами выше писатель, представлявший собой в то же время очень авторитетного политического деятеля, бывший одним из корифеев национально-либеральной партии в литературе и в парламенте, довольно резко высказывает чувство патриотического сожаления, когда ему случается говорить об остзейских провинциях. Он проклинает ужасную войну Ивана Грозного с ливонскими рыцарями и ясно намекает, что на Петра Великого и Екатерину, подчинивших русскому скипетру «немецкое насаждение», надо смотреть, как на узурпаторов. Он сожалеет, что Ливония и Эстония не называются по-старому герцогствами, и что германское население в них убывает: из общей цифры в два миллиона сто тысяч на него приходится теперь только двести тысяч. Правда, в его глазах эти двести тысяч стоят больше всего остального. «Из этих провинций, — говорит он, — ежегодно отправляется множество народа в глубину России, неся с собой туда немецкую культуру». Наконец, заветные его помыслы сквозят в радости, с какой он указывает, что за последние годы немецкая педагогия и лютеранская церковь снова стали делать завоевания в Ливонии. Не думает ли он, что дело Альбрехта Бранденбургского, Великого Курфюрста и Фридриха Великого не доведено до конца, и что его следует закончить? Что после вотчины тевтонов остается отвоевать и наследие меченосцев? Да, конечно, и балтийские провинции представляют собой в его глазах «немецкую колонию, которой угрожают русские». Но это лишь фантазия ученого: преемники маркграфов и гросмейстеров давно перестали стоять грудью на восток, и, прежде чем отвоевывать остзейские провинции, им следовало бы обратить побольше внимания на самую прусскую область, которая была колыбелью их монархии. Трейчке жалуется, что эта страна никогда не могла больше достичь такого благосостояния, каким она пользовалась до Танненберга, а Вебер в заключении своей книги «Пруссия 500 лет тому назад» повторяете ту же жалобу еще с большей горячностью. Он выказывает даже неблагодарность к самому Фридриху Великому, забывая о стараниях этого государя заселить Пруссию; но он справедливо упрекает берлинское правительство за то, что после наполеоновских войн оно оставило эту жестоко пострадавшую страну задыхаться под тяжестью вызванных ими непомерных налогов. Большие города, — говорит он, — и сейчас еще не успели совсем расплатиться со своими долгами; провинция долгое время стояла на краю банкротства; земля потеряла свою ценность; до 1807 г. она стоила дороже в Пруссии, чем в Бранденбурге и в Померании; теперь она ценится дешевле, хотя по качеству она, несомненно, выше. Плохое экономическое состояние страны дает себя чувствовать в эмиграции, которая увлекает такое множество народа из этих провинций и представляет резкий контраст с иммиграцией былых времен. Сожалеть о том, что Пруссия не пошла дальше на пути возвращения территории старых немецких колоний, и в то же время признавав, что она совсем не заботится о присоединенных частях этой территории — разве это не явное противоречие? Разве Трейчке не ясно, почему остзейские провинции остались за русскими, и почему орденская земля в таком забросе? Оба явления имеют одну причину. Есть верное замечание, что со старой тевтонской страной ее властители стали хуже обращаться со времени превращения Пруссии в королевство. Дело в том, что Пруссия, сделавшись великой европейской державой, покинула узкое поприще прежней своей деятельности и гордо и славно бросилась на арену европейской политики. Она поступила так же, как Австрия в XVI век. Австрия тоже началась с марки; она защищала немецкую границу против славян и венгров, как маркграфы и гросмейстеры защищали ее от славян и литовцев, и, как они, отодвинула к востоку эту границу. Достигнув ранее бранденеургских маркграфов крупного политического значения, австрийские государи стали германскими императорами и вместе с тем вышли из своих прежних пределов, чтобы с высоты своей вавилонской башни, построенной разноязычными народами, управлять Германией и целым миром. Но они потратили все свои силы и потеряли господство и над Германией, и над миром: любопытно теперь наблюдать историку, как им пришлось возвратиться к прежней своей роли защитников германских интересов в долине Дуная. Всемогущество Пруссии привело их к этому. Но сама Пруссия с того дня, как ее короли появились на главной политической сцене, тоже отвратила свои взоры от востока, направив их на Германию и на долину Рейна. С конца прошлого столетия преемники северных маркграфов сделались западными маркграфами, и главным врагом их являются не славяне, а мы, французы.
Никто, конечно, не станет утверждать, что для Пруссии неизбежна участь Австрии. Строение ее проще и крепче, чем было когда-либо строение ее соперницы, и далеко, без сомнение, то время, когда она пожалеет о том, что покинула прежнюю почву, где медленно, но надежно развивался ее рост. Но тому, кто восходит так далеко в прошлое, как это только что сделали мы, можно заглянуть поверх современного положения дел в далекое будущее, и это знакомство с прошлым позволяет предположить, что придет день, когда преемникам маркграфов и гросмейстеров трудно окажется управлять Германией и с успехом охранять в одно время и Мозель, и Неман.
