– Вообще-то, – сказал он невесело, – когда видишь эту кухню... Когда клоун или жена наследного принца Британии померли, наши масмедики едва с ума не посходили! Требовали траур объявить по всему миру, на полгода спустить флаги, и всем без исключения рыдать о невосполнимой потере для человечества!.. А попади в автокатастрофу, скажем... тьфу-тьфу, Кисин или Поваротти, то наши масмедики разве что вскользь упомянут в хронике городских происшествий. Кто, мол, они, ни одного громкого скандала с разводами... А если погибнет, скажем, создатель Интернета или человек, придумавший как киловатт-час сделать в сто раз дешевле, то такого вовсе не упомянут, хотя именно они не только весь мир сделали богаче, но и всю цивилизацию перевернули!

– А то, что вспомни первые общества христиан! Это как раз и были неграмотные, грязные, ограниченные люди в сравнении с просвещенными иудеями, в среде которых христианство и возникло. Ортодоксальные иудеи внимательно и терпеливо слушали косноязычные объяснения христиан о своей вере, пробовали дискутировать, но верующие христиане первыми в мире применили метод, который потом взяли на вооружение коммунисты: кулаком в рыло этим умникам! Кто не с нами, тот супротив нас! Нечего рассуждать да умничать – надо верить!.. Верить, а не допытываться!!!
Еще нелепее выглядели эти нищие, неграмотные и крайне ограниченные люди в богатом и просвещенном Риме, где пышно цвела литература, ставились спектакли, поэты устраивали состязания, а литературные премии наряду с лавровым венком включали еще и мешки с золотыми монетами. И что же? Эти первобытные христиане, на которых с отвращением смотрел весь цивилизованный мир, сокрушили эту цивилизацию, сожгли библиотеки, перебили ученых, а знаменитую математичку Гипатию разорвали на части только за то, что женщина посмела заниматься наукой. Ну, точно так же, как исламисты требуют женщин убрать из университетов и загнать под чадру. У христиан героями стали подвижники, которые по двадцать лет не мылись, не стригли ногти и волосы, а вместо красавцев атлетов образцами стали юродивые, калеки от рождения, сумасшедшие!

Данилюк лихо опрокинул еще стакан импортного коньяка, крякнул, не закусывал и даже не понюхал рукав, только ноздри чуть дернулись, и, совсем некстати, сбившись с мысли, вдруг захохотал:
– Это все фигня про их запреты!.. У меня в отделении был один... Не то таджик, не то кумык не то вовсе что-то такое, что и на голову не налезет. Одно помню – мусульманин! Сало не ел, скажите пожалуйста!.. Нечистое, видите ли, животное. Мы едим, а он – нет!.. Ну я тогда и взялся... Подхожу, спрашиваю: будешь есть сало? Нет, отвечает, вера не велит. Я плюю на пол казармы, говорю: мой! Да чистенько мой!
Кто-то посмеивался, но другие молчали, смотрели на красномордого десантника в краповом берете уважительно и с опасливым почтением.
– И что он? – спросил кто-то.
– Как водится, все спят, а он всю ночь моет пол, а казарма, скажу вам, это не ваша общага, это десять таких общаг, если составить торцами... К утру вымыл, я подхожу спрашиваю: будешь есть сало? Нет, отвечает. Я снова плюнул на пол: мой! Вижу, уже слезы в глазах, но взял тряпку, стал на карачки, моет. Мы вечером кино смотреть, а он с тряпкой ползает по всей казарме. Я пришел, посмотрел, еще раз харканул на вымытое, чтобы снова прошелся сначала, вернулся, кино досмотрел, к бабам сходили, они в соседнем отделении, теперь бабы тоже служат, гормональное давление снижают нашим бравым воинам... так вот, вернулся, а он еле спину разогнул, все на карачках да на карачках... Спрашиваю: будешь есть сало? Нет, отвечает. Ну, думаю, ты упорный, но я еще упорнее. Не будет такого, чтобы какой-то чернозадый настоящего хохла переупрямил! Говорят же, упрямый как хохол. Ну, плюнул я ему на вымытый пол, говорю: видишь, грязно? Мой сначала, от порога и... до тех пор, пока сало есть начнешь.
Он захохотал, запрокидывая голову. Шея была настолько толстая, что голова казалась крохотной, к тому же широченные плечи, накачанные тугими мышцами, могучая грудь... он вызывал почтительную зависть у парней, а девушки смотрели блестящими глазами.
– Начал есть? – спросил кто-то.
Данилюк захохотал мощно и грохочуще:
– Через две недели!.. Высох весь, я ж ему спать не давал.. Пока все дрыхнут, он всю ночь ползает по казарме, драит, а я приду, плюну, поинтересуюсь насчет сала, снова харкну, и иду себе спать. Он уже совсем в тень превратился, от ветра шатался, вся чернота сошла, стал желтый как ихние дыни... А потом смотрю, сидит, ест, а слезы капают, капают... Я подошел, говорю по-дружески: вот ты и стал человеком, а то был какой-то чуркой чернозадой. Я, говорю, зла на тебя не держу, ты теперь исправился, стал как все люди...
Кто-то хохотнул угодливо, двое парней молчали, а Федя сказал неожиданно:
– Ну и тварь же ты.
Данилюк раскрыл широко глаза:
– Что?
– Тварь ты, – повторил Федя. – Раньше ты был человеком. А теперь... кто? Неужто армия сделала такой падалью?
Данилюк опешил, но словно бы все еще надеясь, что ослышался, что Федя сказал не ему, повторил тупо:
– Это ты мне?
– Тебе, тварь, – сказал Федя, в его звонком голосе слышалась откровенная ненависть. – Тебе, держиморда.
Данилюк поднялся, развел плечи, напряг. Он был почти на голову выше Феди, тяжелее почти на треть, весь в мышцах, а худосочный Федя умрет, но не подтянется на перекладине, червяк, а не мужчина.
Парни молчали, смотрели то на бравого Данилюка, исполненного веры в свою правоту, то на Федю, что тоже встал, смотрел снизу вверх. Лицо его перекосилось в гримасе ненависти.
– Ты дурак, – сказал веско Данилюк. Он ткнул пальцем в грудь Федора, и тот пошатнулся, словно ему в грудь пнули сапогом. Данилюк презрительно скривил губы. – Ты дурак!.. Его взяли в армию из какого-то дикого аула. Я его вывел в люди! Он так бы и остался при своих... суевериях, а я его переломил! Я его, если хошь, в цивилизацию ввел!
– Ты дерьмо, – четко сказал Федор. – Ты сломил человека. Он был человеком, а теперь станет... не знаю. Но теперь он, наверное, сможет воровать, сможет предавать, сможет... не знаю. У него был хребет, а ты ему сломал!
Неожиданно для всех, он размахнулся и ударил Данилюка в лицо. Это было так неожиданно, что даже Дюнилюк с его выучкой крапового берета не успел ни отклониться, ни перехватить руку.
Удар был смачный, звонкий, другой бы полетел вверх тормашками, Федор бил во всю мочь, зная, что второго раза уже не будет. Данилюк тряхнул головой, он даже не покачнулся. Глаза сразу вспыхнули яростью:
– Ах, даже вот как?.. Что ж, получи теперь ты!
Страшный удар бросил Федора на землю. К удивлению всех, он покатился по земле и тут же вскочил, очумелый, сжал кулаки и снова бросился на Данилюка. Тот ударил снова, и только тогда парни поняли, что сержант бьет в треть силы, забавляясь.
Федор снова упал, кровь потекла из разбитого рта. Поднялся уже с трудом, бросился на врага, наткнулся на его кулак, упал, на этот раз кровавая ссадина украсила скулу.
После третьего удара он плюхнулся как жаба, встал на карачки, руки разъехались, он рухнул лицом вниз. Данилюк презрительно усмехнулся, отряхнул ладони, звук был такой, словно бейсбольными битами постучали одна о другую. Но Федор поднялся, пошатнулся, пошел на Данилюка, нагнув голову.
– Ты свое уже получил, – бросил Данилюк победно. – Ляг и глотай кровавые сопли.
Федор подошел ближе, Данилюк ожидал удар, явно намереваясь перехватить руку и продемонстрировать бросок, какие показывал на учениях перед высокими чинами из генштаба и высокими гостями, но Федор неожиданно плюнул ему в лицо. Данилюк отшатнулся, на миг закрыл глаза, и Федор ударил кулаком сержанту в зубы.
Получилось слабо, даже губы не разбил, и Данилюк, заорав от оскорбления, взмахом руки снес Федора с ног так, что того унесло как ветром сухой лист, а когда упал шагах в пяти, то уже не двигался.
Данилюк снова отряхнул руки, на этот раз не так красиво, буркнул раздраженно:
– Интеллигентик...
Парни молчали, только Васек угодливо захохотал:
– Здорово ты его уделал!.. Как бог черепаху!
– Просто слабосильная тварь, – сказал Данилюк. Он кивнул на распростертое тело. – Когда очнется, скажите, чтобы не попадался на дороге. Я обид не забываю, могу и зашибить нечаянно.
Васек захохотал:
– Мы скажем, скажем! Правда, ребята?
Остальные молчали, многие отводили взоры. А Игнат, с которым Данилюк до армии дружил, поднялся и сказал негромко:
– Да, теперь и я вижу, что ты тварь, а не человек.
Парни раздвинулись, глядя на него снизу. Данилюк удивился:
– Ты что?
Игнат сбросил пиджак, вышел к нему:
– Тварь ты, говорю. А Федя – человек!
И ударил Данилюка в лицо. В последний миг широкая ладонь сержанта перехватила узкую кисть Игната, все слышали как хрустнули кости. Игнат побледнел, закусил губу. Несколько мгновений они смотрели друг другу в глаза: Игнат с перекошенным от боли лицом, а Данилюк с торжествующей усмешкой.
Внезапно Игнат ударил ногой в голень. Другая рука метнулась к глазам, и сержант отпихнул его, причем с такой силой, что Игнат упал на спину, едва не перевернулся через голову. Все молча наблюдали как он с усилием поднялся, оберегая поврежденные пальцы, шагнул вперед и замахнулся левой рукой.
Данилюк привычно парировал, заученно сделал шаг в сторону и нанес рубящий удар по согнутой спине. Игнат без звука рухнул лицом вниз. Несколько мгновений лежал недвижимо, потом попытался встать, но руки подломились, он уткнулся лицом в землю снова.
– Вот так лучше, – проговорил Данилюк самодовольно. Он расправил широченную грудь. – Нас учили отбиваться одному от дюжины! А таких... так и пять дюжин сомну одной левой.
Васек угодливо хохотнул, но почему-то оборвал смех, пугливо посмотрел по сторонам. Парни молчали, и что-то в этом молчании было нехорошее. Наконец с верхнего бревна поднялся Гена, медлительный, рано располневший парень.
– Пять дюжин у нас не наберется, – сказал он медленно. – Да и не начали мы еще, как в Москве, дюжиной на одного.
Он пошел на Данилюка, толстый и неповоротливый, кулаки его были похожи на сдобные пироги. Данилюк вытаращил глаза, даже отступил на шаг, но опомнился, метнул вперед кулак. Гена ожидал удара, даже глаза зажмурил, но пальцы сержанта в последний миг разжались, ухватили за плечо, в воздухе мелькнули ноги, и Гена ударился оземь с такой силой, что дыхание вылетело с жалким всхлипом.
– У нас умеют и так, – сообщил Данилюк.
Он развел плечи, напряг, чтобы мышцы обрисовались во всей красе, могучий и красивый, налитый здоровой тренированной мощью.
Парни беспокойно задвигались, но тишина была гробовая. Молчал и пугливо озирался Васек. Данилюк ощутил неладное:
– Да что с вами?
Почти за кругом света зашевелился и сел, обираясь спиной о забор, Федор. Лицо его было темное от крови, он ухватился за деревцо, с трудом поднялся. Парни смотрели в его сторону. Федор пошатнулся и пошел на Данилюка, нагнув голову и выставив кулаки.
– Да перестань, – сказал Данилюк, морщась. – Видно же, что я согну тебя одним пальцем!
Один из парней поднялся, Данилюк узнал того, который с момента его появления смотрел влюбленными глазами и все спрашивал, как попасть в подразделение краповых беретов. Теперь парнишка угрюмо сопел, на него не смотрел. Он выставил руку, перехватил Федора:
– Погоди. Ты не один.
Он заслонил собой, словно Данилюк должен был бросаться на них, но сержант лишь презрительно фыркал, улыбка окончательно стерлась с его красной рожи. Парень ударил быстро и ловко, кулак почти достал Данилюка в скулу, но затем в воздухе мелькнули руки-ноги, послышался удар о землю, и все увидите распростертого парня, а Данилюк с самым невозмутимым видом отряхнул ладони:
– Если здесь какое-то сумасшествие, то меня оно не коснется. У краповых беретов не та выучка.
Из сидевших в самом заднем ряду нехотя поднялся парнишка, крепенький, но совсем молодой, подросток еще, а не мужчина, даже не парень, а подпарубок. Глаза его угрюмо блистали, он сжал кулаки и пошел на Данилюка.
Данилюк отступил в великом удивлении:
– Да вы что все? Что за муха вас укусила?
– Мы люди, – сказал парнишка. Его трясло, то ли от страха, то ли от ярости. – Мы люди... Люди!
– А я кто? – удивился Данилюк.
– Ты не человек, – ответил парнишка, – ты – американец!

Вечером он обратил внимание на несколько озадаченный вид командира флагмана. Кремер в задумчивости прохаживался по рубке управления, по размерам напоминавшей танцевальный зал. Около десятка офицеров в почтительном молчании следили за ним. Со стен смотрели огромные экраны, их эскадра была видна как с птичьего полета, так и с заоблачных высот.
Стоун поинтересовался с порога:
– Что тут у вас?.. Заговор против правительства?
Офицеры, как и положено, угодливо захихикали. Шутка была уместная, ибо в белом Доме то и дело начинали тревожиться, не вздумают ли военные взять власть в свои руки, снова и снова повышали им жалование, увеличивали расходы на вооружение так, что в армии и флоте уже не знали, куда девать эти тонны золота, разве что сбрасывать на голову Саддаму Хусейну.
Кремер улыбнулся только краешком губ, тут же посерьезнел, доложил:
– По данным со спутников... эскадра русских остановилась. Они развернули корабли, сейчас в свободном дрейфе.
Стоун спросил непонимающе:
– Если я понял правильно, они сейчас в проливе?
– Да, сэр
Стоун удивился:
– Но там же пройдем мы!
– Они на дороге. Загородили путь.
Стоун воскликнул:
– Невероятно! Нам? Американскому флоту?
Офицеры вытянулись так, что затрещали суставы. Замерли, превратившись в статуи, а Кремер, страшась гнева всесильного командующего, торопливо проговорил:
– Сэр, они в боевом порядке... Самолеты барражируют над кораблями! Когда мы попытались приблизиться, они сделали предупредительные выстрелы.
– Как? – вскричал он. – Они... посмели?
Мир покачался, палуба показалась тоньше фанеры. Там впереди стоят, загораживая дорогу, какие-то корабли, даже кораблишки, загораживая дорогу хозяевам планеты! Загораживая путь им, а_м_е_р_и_к_а_н_ц_а_м!
– Полный вперед, – велел он, челюсти стиснулись, он ощутил, как в грудь внезапно нахлынула злоба. – Увеличить скорость!.. Пусть узнают, что мы идем на встречу. Идем на форсаже!
Повернулся и вышел, чтобы офицеры не видели, как от ярости начинает дергаться левая щека. Психоаналитики раскопали, что когда-то его прабабушку напугал не то индеец, не то негр, с тех пор по генной линии пошел этот тик, а полностью излечить его можно только длительными ваннами в одном горном озере, что как раз на территории чертовых арабов, с которыми, по сути, уже воюют в открытую.

Грейс придвинул кресло, Стоун сердито плюхнулся на мягкое сидение, разработанное в Масачутевском университете специально для офицеров верхнего эшелона. Офицеры в почтительном ожидании смотрели, как командующий приходит в себя, дышит медленно, по системе Мюллера, когда организм снабжается кислородом в полной мере, а большая часть поступает в мозг. Затем он неспешно собрался, лицо стало сосредоточенным. Командир корабля включил перед ним микрофон.
Оператор быстро поймал волну, врубил полный словарь русского языка, щелкнул тумблером, произнес отчетливо:
– На связи командующий седьмым флотом США адмирал Джон Стоун!
Из динамика прозвучало на чистейшем английском – работа мощного компьютера с запасом всех слов и оборотов этого варварского русского языка! – не менее отчетливо:
– Минутку... Передаю микрофон. Товарищ адмирал, говорите вон в эту штуку... да не в эту, это для машинного отделения.
Офицеры переглянулись. Стоун ощутил, как и его губы раздвигает улыбка глубочайшего презрения. Из динамика донесся хрипловатый басок:
– У микрофона адмирал Плотников.
Стоун сказал резко:
– Говорит командующий американским флотом. Ваши корабли находятся у нас на пути. Я должен заметить, что вы избрали несколько странное место для остановки. Это самое узкое место залива.
Он остановился, давая русскому ответить, но тот молчал долго, очевидно полагая, что если вопроса не было, то и говорить нечего, потом все же ощутил, что он него чего-то ждут, прокашлялся и пробасил:
– Ага.
Стоун подавил вопль ярости, медленно подумал, спросил почти ровно:
– Что за странное слово, которого нет ни в одном словаре?
– Говорю, – послышался голос, – что мы там стоим.
Стоун взорвался:
– Я требую немедленно убрать ваши корабли!
В каюте повисла напряженная пауза. Все застыли, прислушивались. Из динамика не доносились даже привычные для аппаратуры прошлого поколения шорохи и щелчки атмосферных разрядов. Затем прозвучал тот же голос, в котором не осталось и следа от ленивого славянского добродушия:
– Командуй холуями, что вступили в НАТО. Понял, дурак? А мне еще раз гавкни таким тоном, я от всех твоих скорлупок только пар оставлю!
Щелкнуло, словно на том конце связь оборвалась ударом кувалды по пульту, основного средства работы русских.
Стоун отшатнулся, словно этой самой кувалдой получил в лоб. Офицеры вытянулись, страшась даже посмотреть друг на друга. В напряженной тишине Стоун выдохнул:
– Да он... он сумасшедший!
Пальцы его шарили по мундиру, наткнулись на выпуклость в нагрудном кармане, там коробочка с лучшими в мире релаксантами, но из-за офицерских спин неслышно выступил главный корабельный психоаналитик, с готовностью положил обе ладони на затылок командующему, погладил, снимая стресс:
– Да, древние говорили, что люди делятся на три рода: живых, мертвых и находящихся в плавании... Так вот плавание способно сдвинуть сознание. Безбрежные океанские просторы, оторванность от семьи, секса, привычных ориентиров...
Стоун проговорил сипло:
– Но это у нас, людей... Однако славяне? Эти грубые варвары, эти дикие натуры... Я должен доложить Белому Дому!
Голос психоаналитика журчал как ручей в зале релаксации:
– Сперва надо успокоиться. К тому же в Белом Доме переложили решение на вас. Так, как и у русских, перекладывают на кого угодно. Так что сперва успокойтесь, посмотрите на вещи трезво.