"Я ответил внешне хладнокровно, хотя внутри меня все сжалось:
– Верно. Чудовищно... с позиции сегодняшнего дня. Но для наших отцов и дедов многое из того, что делается в мире сейчас, еще чудовищнее! В их время было правилом не давать даже поцелуя до замужества, а сейчас технику секса преподают в школах, раньше обесчещенные женщины бросались под поезд или топились, а сейчас даже после изнасилования современная школьница лишь наморщит носик: пыталась расслабиться и получить удовольствие, но что-то не получилось!.. Кто из наших отцов мог предвидеть, что их дочери будут мечтать о карьере проституток, гомосеки из-под уголовной статьи перейдут в равноправные члены общества, к которым надо относиться с уважением?.. Я только хочу напомнить, что мораль, на которую ссылаетесь как на нечто незыблемое и вечное – меняется! Но меняется не сама по себе! Ее меняют умело и целенаправленно.
– Но от нас зависит, – сказал я, – изменить, как считаем правильным или же... изменят другие. Дело не в честолюбии, а в том, что те, другие, могут находиться по другую сторону баррикады. Например, в НАТО. Что делать, любые изменения вызывают крик и возмущение. Но поколению, которое родилось уже в новом мире, он кажется естественным. Разве не железом и кровью пришло православие на Русь, залив кровью весь Киев, истребляя волхвов, сжигая храмы и капища, убивая всех, кто держался за старую русскую веру, не хотел менять русские имена на иностранные? Но разве теперь это не исконно русская, как утверждают неграмотные, вера?"

"Забайкалов пренебрежительно отмахнулся:
– От этих людей неприятностей все же мало. Честно говоря, в России религия никогда не была сильна. Она как хлястик... если кто еще помнит, что это. Можно жить с хлястиком, можно без. Мы жили с хлястиком. Но никогда не дрались за право носить или не носить, не шли на костры, не начинали войны... Разве что протопоп Аввакум пострадал да боярыня Морозова. Простите за нелестное сравнение с Западом, но в России за все века христианства, начиная с принятия его Владимиром и до сего дня, народу от церковных распрей погибло в десять раз меньше, чем в Париже только за одну Варфоломеевскую ночь! Я уж молчу о религиозных войнах, о семи крестовых походах... или их было больше?"

"Я почти не замечал этой рутины, в чужой монастырь со своим уставом не ходят, а это все-таки монастырь чужой, мысли больше занимал странный парадокс, что когда СССР бряцал оружием, весь советский народ, за редчайшим исключением, был за США. Если бы в самом деле война, наша армия сдалась бы американцам, только бы не воевать с теми, кто, по нашему мнению, стоял на страже свободы, справедливости.
Но вот сейчас, когда мы вроде бы уже не враги, все слои общества ощетинились на США за их продвижение к нашим границам. Именно теперь чуть ли не каждый готов бросить в их сторону гранату или хотя бы гнилое яблоко, хотя к этому никто не призывает!
Американцу, по чьей стране не прокатывались опустошительные волны скифов, киммерийцев, татар, шведов, немцев, французов, не понять ожесточения русских по поводу НАТО. Москву, к примеру, брали и сжигали дотла татары, поляки, французы... ах, так еще и американцы?"

"Кречет говорил цитатами из моей старой книги по психике масс. Может быть, ему будет неприятно, что я замечаю, кто знает.
– Возьмем простейшую ситуацию, – продолжал он с ядовитой улыбкой, – когда человек решил бросить курить или пить. Или возьмем того больше: решил по утрам делать зарядку, учить язык, бегать трусцой... И вот все вокруг начинают: да что ты с нами не пьешь, не уважаешь, да? Да закури разок с нами, это здоровью не повредит, все враки! Вон посмотри на Митрича: курит, пьет, а все еще к бабам ходит, хотя ему семьдесят лет! Вон ихний Черчиль каждый день по толстой сигаре, бутылке виски, толстый, как копна – а помер в девяносто лет!.. улавливаете?
Краснохарев покряхтел:
– Что ж, Одиссей всем ухи воском забил, а нам чем?
– Вот-вот! В начале века можно было в изоляции строить хоть коммунизм, хоть царство божье на земле. Но с приходом радио, те, кто страшится таких строителей, стали уверять, что можно жить и никуда не стремясь, просто жить И что так жить даже лучше! И плевать на высокие цели и мотивы! Человек произошел от обезьяны. Он сам обезьяна и обезьяной останется. Вот вам работы Фрейда, Моррисона... И когда изо дня в день тебе долбят, что можно прожить и без утренней зарядки, и что не обязательно истязать себя диетой, то надо быть сверхчеловеком, чтобы устоять. Но народ не состоит из сверхлюдей. Простого человека всегда легче уговорить бросить работу и полежать, чем работать."

"– Вот видите, – проговорил Кречет. – Все века человек боролся за свои права: против князей, церкви, царей, президентов, генсеков... наконец одолел всех. А еще Достоевский говаривал: широк человек, широк! И добавлял: я бы – сузил. Простой человек получил право не только высказывать свое мнение, но вытребовал и все прочие свободы. Сексуальную, бисексуальную, порнуху. Вот только не видел пока на экранах, как человек, извините за выражение, гадит. Представляете на весь экран огромная такая задница, как вот у Степана Викторовича, камера плавно наезжает на его расширяющийся анус, очко по-нашему, а оттуда начинает выползать... ну, всякое, что он ел вчера, только переработанное...
А Краснохарев с другого конца стола бухнул веско:
– Я производственник, не мое это дело – права людей, общества. Но мне кажется, что с наступлением прав человека совсем забыты... я говорю о чести, достоинстве, верности слову – это понятия общества, а не человека.
Кленовичичевский (правозащитник) сказал, уже защищаясь:
– Я разве за наступление на права общества? Я за разумный баланс...
– Вот и давайте его искать. А то о правах отдельного человека, даже самого отпетого негодяя, наркомана, садиста и убийцы пекутся все, а о правах общества не слыхали даже специалисты!"

"– Бросьте, говорю. В нашей стране даже диссидентство было только для московской элиты. Для сынков высшей власти. Их журили, их предупреждали, им грозили пальчиком, устраивали разносы. В конце-концов те при очередной поездке на Запад оставались там. А мог ли простой рабочий или инженер экономика, ни политика, ни инвестиции... Идея! Нужна мощная идея, которая просто выступить в эфире? Да в моем городе таких просто убивали в подворотнях. Мол, хулиганье шалит. И никакого шума. Все тихо. Это Василий Аксенов или Булат Окуджава, которых я люблю и читаю взахлеб, будучи сынками высших партийных бонз, могли публиковать свои диссидентские вещи и не быть убитыми втихомолку! Остальные же попросту исчезали. Незаметно. Ибо замечают либо исчезновение именитого, либо массовый расстрел. Но власть сделала вывод из хрущевских разоблачений. Неименитых инакомыслящих убивали массово, но порознь. Именно они – герои, а не те, которые сладко ели и мягко спали здесь, ездили на Запад, где тоже сладко ели и мягко спали, а потом и вовсе остались там. А сейчас приезжают поучать нас, сытые и выхоленные. Да, хорошие люди! Но герои не они, а те, лагерники, убитые..."

"Кречет поморщился:
– А, этот... Надо бы как-то этого дурака отстранить от таких передач. Что за черт, какой-то комментатор, подумать только, который ничего не делает, не производит, а только пересказывает где что случилось, по значимости начинает превосходить членов правительства! Только в нашей стране, где все вверх ногами...
– Завопят, что нарушаем свободу слова. Им же сейчас свобода! Как ни посмотришь, они сами себя только показывают. То режиссеров, то операторов, то вообще своих уборщиц и швейцаров поздравляют.
– Доберемся, – сказал Кречет раздраженно. – Дерьмо, конечно, но пока руки не доходят. А потом как-нибудь сяду, просмотрю десяток передач, а затем вымету это обнаглевшее дурачье... И плевать, какой формы собственности телеканалы..."

"Я ощутил, как сами собой стискиваются кулаки. При этом всеобщем осмеивании, нарушении клятв, неизбежно появится жажда верности слову, клятвам, а при сегодняшней распущенности маятник обязательно качнется в другую сторону. Уже качнулся. Кречет пришел к власти на подъеме тех сил, которых в разные века называли пуританами, аскетами, коммунистами, фашистами, религиозными фанатиками... И все клички неверны, потому что в основе каждого лежало стремление души возвыситься над чрезмерно обнаглевшей плотью. Бунт души. Пусть даже такой кровавый, как путь Савонаролы, который есть не что иное, как Христос, которого не распяли... Да, если бы Христа тогда не распяли, он жил бы так, как Савонарола и кончил бы так же страшно...
Я тихохонько встал, бесшумно придвинул стул и вышел, направляясь обратно в малый зал, где трудилась вся команда. Похоже, общество созрело для перемен более глубоких, чем политика или экономика. Внезапно хлынувшей  порнухой, чернухой, сексуальной и бисексуальной свободой в самом деле объелись до тошноты."