«Под платаном лежал с разбитым лицом мужчина в длинных трусах, хорошо сложенный, но с дряблым животом, смуглый как житель Азии, с черными раскосыми глазами. Две женщины сидели, прижавшись спинами к дереву. Плечи их соприкасались, обе смотрели со страхом и ненавистью в направленные на них стволы.
От крыльца донесся истошный вопль. Макс тащил за руку растрепанную молодую женщину. Она была одета с той небрежностью, которую позволяют себе люди, очень богатые или независимые, склонные не считаться с окружающими. За спиной болталась большая репортерская сумка с множеством карманов. Из расстегнутого верха торчал длинный объектив телекамеры.
Они услышали ее яростный крик:
– Вы не смеете! Я – гражданка Соединенных Штатов!..
Макс сказал злобно:
– Когда я ее застрелю, позвольте я ее еще и побью ногами?
Женщина уставилась на избитых наркобарона и его двух женщин, лицо стало бледным, а глаза стали выпучиваться.
– Я, – повторила она уже тише, – гражданка Соединенных Штатов...
– За что и умрешь, – сказал Макс жутким голосом.
Он швырнул ее к остальным. Валентин поднял пистолет, целясь ей под левую грудь. Красивой женщине трудно выстрелить в лицо, хотя пуля в лоб сразу останавливает жизнь, а в пулей в сердце человек еще живет довольно долго.
Ермаков сказал неожиданно:
– Погоди. Пусть она снимает.
Валентин оторопел:
– Но ведь...
– Снимает только то, что укажем, – объяснил Ермаков. – У нее цифровик, можно сразу просматривать и стирать, что не одобрит наш худсовет.
Валентин кивнул с некоторым сомнением. Конечно, операцию «Устранение» еще точнее бы назвать «Устрашение», для этого и показная жестокость расправы. Вслед за разжиревшими юсовцами и богатенькие ланиносы начали бояться прищемить хотя бы пальчик
Ермаков холодно взглянул на наркобарона:
– Распять его и семью на вон тех деревьях!
Валентин выдернул из сумки телекамеру, журналистка смотрела расширенными от ужаса глазами. Валентин грубо поднял ее за волосы, сунул в руки телекамеру:
– Снимай!
Она отдернула ладони, словно вместо камеры ей сунули раскаленный слиток металла:
– Нет!
– Тогда сниму сам, а ты поделишься гонораром.
Гонсалеса прибили с распятыми руками и ногами на одном планане, на другом – жену и секретаршу. Дмитрий ощутил озноб при виде железных штырей, которые вогнали в прекрасные ухоженные ладони секретарши. Она висела на них, как будто не чувствовала боли, ее расширенные непонимающие глаза все время переходили с одного страшного человека на другого, Дмитрий вообще постоянно чувствовал ее вопрошающий взгляд, в котором было недоумение: как, ее, секретаршу и любовницу самого могущественного человека на всем южном континенте вот так неизвестные...
Валентин повел объективом по деревьям с распятыми, приблизил трансфокатором изображение, дал крупным планом искаженное болью лицо наркобарона, правая половина залита кровью. Гонсалес хрипел, изо рта темная струйка, похожая на коричневый шнур. Затем в поле изображения появилась рука с со страшного вида ножом, хищно загнутым и с зубцами на тыльной стороне.
Журналистка ахнула и отвернулась в тот момент, когда кончик ножа коснулся глаза властелина кокаиновых полей. Она слышала дикий крик, в котором не осталось ничего человеческого, но краем сознания понимала, что в памяти телекамеры остаются кадры, где нож выковыривает из быстро заполняющейся кровью глазницы круглое белое яблоко, и оно повиснет на щеке, поддерживаемое ниточками нервов и кровеносных сосудов.
Затем нечеловеческий крик повторился. Она поняла, что нож этого нечеловека выковырнул второе глазное яблоко.
– Вот как трепыхается, зараза, – сказал Тарас. – Счас укрепим, ты не сомневайся, не упадешь...
Подбадривая Гонсалеса таким ужасным образом, он вогнал по добавочному штырю в кисти, раздробив мелкие кости. Из-под широких шляпок железнодорожных костылей выступали на диво жидкие красные капли.
Гонсалес повернул в сторону приблизившегося Дмитрия искаженное болью и ужасом лицо:
– Кто бы вы не были... я говорю вам секретный код моего швейцарского счета... Вторую половину знаю только я... вы выйдете из здания банка с чемоданом, где сто миллионов долларов... это все ваше!
Жена Гонсалеса, красивая женщина с благородным надменным лицом, была распята на соседнем дереве так же свирепо, только что из-за ее легкого веса ей вбили по одному штырю в руки, по одному в бока, прихватив плоти достаточно, чтобы она была пришпилена к дереву, как насекомое, прочными булавками. Рот ее был закрыл пластырем, было видно как пыталась закричать, обезумевшие глаза стали круглыми и едва не вываливались из орбит.
Прислугу и всех детей Гонсалеса, чтобы ни у кого не оставалось сомнения, выволокли и, добив ножами, сложили у ног наркобарона. Он рычал как безумный и дергался, все еще пытаясь сорвать со штырей.
Дмитрий на миг ощутил жалость, дети есть дети, но тут же усилием воли воскресил веснущатые лица семилетних детишек в его далекой России, что уже попробовали продукции этого короля наркотиков, вспомнил их исхудавшие тельца, что бьются в конвульсиях на больничных койках, медленно и мучительно двигаясь к неизбежной смерти...
– Надо расплачиваться, – сказал он вслух. -За то, что сладко пили и ели... на чужом горе.
Тарас кивнул на соседнее дерево, где бессильно висела секретарша. Роскошное платье с нее сорвали, тело фотомодели красиво выгнулось, кровь вытекала из-под шляпок штырей и тонкими красными шнурками сползала по бокам в ее туфли.
– Жаль, – сказал он искренне. – Красивых женщин всегда жаль.
Дмитрий не ответил, а Тарас перехватил взгляд командира и поспешно побежал в дом торопить Рамиреса. Во-первых, это не наша женщина, было во взгляде стажера, а противнику надо наносить максимальный урон. Во-вторых, она могла бы остаться на прежней службе скромной медсестры. Но клюнула на роскошное жалование, хотя и знала, чем занимается ее хозяин.
А жену и детей... Пусть все узнают о немыслимых зверствах десантной группы. Пусть распишут в газетах, покажут по телевидению и поместят в Интернете. Зато те, кто сейчас колеблется: не принять ли соблазнительное предложение поработать с наркотиками... или хотя бы выполнить разовое поручение, те после этого случая зарекутся сами и другим закажут. Наказание должно быть еще и устрашающим. Не просто «привести приговор в исполнение», а посадить преступника на кол, казнить так, чтобы остальных бросало в дрожь! Валентин тряхнул журналистку::
– Ну? Будешь снимать сама?.. Эх, тоже мне, пресса...
Ермаков повернулся к распятым. Наркобарон прохрипел:
– Триста миллионов долларов!..
– Он еще торгуется, – сказал Тарас пораженно. – Крепкий орешек!
Ермаков поднял пистолет, прицелившись Гонсалесу в живот. Тот выкатил глаза, изо рта потекла толкая струйка крови:
– Бери все... Я отдам все... И этих всех убей... Только меня...
Ермаков перевел пистолет на его жену. Она выкатила глаза еще больше, лицо было багровое как солнце на закате. Палец его коснулся курка. Пистолет чуть дернулся, отдача ничтожна, ствол не ушел ни вверх, ни в сторону, и он мог вогнать бы и вторую пулу точно в то же место.
Женщина выгнулась в диком муке. Тело затрепыхалось, он усомнился, не сорвется ли. На животе быстро расплывалось красное пятно. Он перевел пистолет, выстрелил в живот секретарши, а затем повернулся к наркобарону.
– Ну, прощай...
Выстрел был не громче, чем хрустнул бы сучок под ногами. В середине живота возникла кровавая дыра, в которую влез бы ствол кулак ребенка. Гонсалес охнул, а живот, сплющенный на миг от удара пули, внезапно раздулся. Изо рта коротким толчком выплеснулась красная струйка. Из горла вырвался звериный рык. Наркобарон уронил голову и неверяще смотрел на рану в животе, такую же точно, какую получил властелин медельинского картеля десяток лет тому.
Ермаков крикнул:
– Все! Уходим.
Он уже знал, что разрывные пули, которые полковник всадил в животы наркобарона, его жены и секретарши – стеклянные. Их осколки невозможно обнаружить никаким рентгеном, и как бы не старались хирурги спасти жизнь этим сволочам, все трое помрут в страшных муках. Помрут, понимая, что спасения нет, что помирают, что никакие деньги не спасут от страшной мучительной смерти, когда лютая боль едва-едва снимается наркотиками.
Могущественный барон, никогда не употреблявший наркотики, наконец-то начнет получать дозы все мощнее и мощнее!»
