ВОТ ОНА, ТУРЦИЯ!

     Это  случилось  недалеко  от  Турции.  Пехотный, уже немолодой  капитан
лежал,  свернувшись  калачиком,  на  грядке  и  по-детски улыбался  во  сне.
Военнослужащий  во  сне  сильно  похож  на  ребенка.  Так  его  тепленького,
калачиком, взяли с грядки, перенесли в комендатуру и положили в камеру.
     Начальник  караула  и  его  помощник  решили  над  ним  подшутить.  Они
подождали, пока он проспится.
     Сделав свой первый вздох и  оторвав  голову  от сладких деревянных нар,
капитан вдруг обнаружил себя в камере; мало того:  рядом с ним сидели двое в
белых  чалмах,  и  разговаривали  эти  двое  на  иностранном,  скорее  всего
турецком, языке.
     У нашего капитана  голова тут же перестала болеть; глаза стали, как два
рубля, челюсть отвисла до нижней пуговицы, слюна непрерывно потекла.
     Наконец "турки" заметили,  что капитан проснулся, и оторвались от своей
Турции.
     Один из них был величественен, как утренний минарет.
     "Турок"  спросил через переводчика:  как уважаемый капитан оказался  на
Территории славной Турции; не хочет ли он попросить политического убежища, а
если хочет, то что он может предложить турецкой разведке?
     Когда  капитан  услышал  о   турецкой  разведке,  он,   ни  секунды  не
сомневаясь, вскочил на ноги. От хмеля ничего не осталось.
     - Я, может быть, пьяница! - заорал он туркам. - Но не предатель!
     После  этого  он  так  удачно  стукнул  стареньким  армейским   сапогом
"турецкого"  капитана,  похожего  на утренний  минарет,  туда,  где  у  того
кончался  человек  и  начиналось размножение, что  "турка"  сразу  не стало:
отныне и навсегда он занимался только собой.
     "Переводчик" обомлел; теперь у него отвисла челюсть до нижней пуговицы.
     Наш капитан схватил его за кимоно и, шлепнув изумленной турецкой мордой
об грязную стенку, с  криком "Русские  не сдаются!" вылетел  в коридор и там
попал в часового.
     - А-ааа, - закричал проворный капитан,  - и форму нашу одели?!  -  (Это
возмутило его больше всего.)
     Возмущение  придало  ему  титанические  силы,  и он  тут  же  разоружил
часового.
     Если б  он не забыл, как  снимается  с  предохранителя,  он  положил бы
полкараула насмерть: те выбегали  из караулки, а капитан их просто укладывал
прикладом  вдоль  стенки.  Наконец  его  скрутили   и  побили.  Это  было  в
воскресенье. На следующее  утро комендант, прибыв на службу, произвел разбор
этих полетов.
     Нашего  капитана, как  человека  надежного  и  проверенного,  выпустили
сразу, а искалеченные "турки" сразу же сели.

ВОСКРЕСЕНЬЕ

     Воскресенье. Сегодня  воскресенье. А чем оно отличается от других  дней
недели? Все  равно  с корабля схода нет. И сидят все по  углам, а  в кубрике
идет фильм,  а завтра понедельник, и опять все затянется на  Неделю. Вот так
вот, лейтенант Петрухин. Стук в дверь.
     - Да.
     Входит рассыльный:
     - Товарищ лейтенант, вас к старпому.
     По дороге он думал: за что? Сосало под ложечкой.
     Вроде бы не за  что. Хотя  кто его знает.  Он уже  год  на  корабле,  а
старпом только  и  делает, что дерет его нещадно  за всякую  ерунду,  а  при
встрече смотрит, как удав на кролика. Может, он опять в  кубрике  побывал  и
нашел там что-нибудь?
     - Разрешите?
     Старпом сидел за  столом, но, несмотря  на  массивный взгляд, лейтенант
понял: драть не будут. Сразу отпустило.
     Старпом пихнул через стол бумагу:
     - На, лейтенант, читай и подписывай, ты у нас член комиссии.
     Интересно, что это за комиссия?  Акт на  списание сорока литров спирта.
За квартал. Из них три литра и ему, лейтенанту Петрухину, лично выдавали. Он
их в глаза не видел. Ясно. Все сожрано без нас.
     Стараясь  не смотреть  на тяжкое  лицо  старпома, он подписал этот акт.
После этого ему  подсунули  еще  один. О наличии продовольствия.  Краем  уха
доходило: недостача  девяноста килограммов масла, а здесь все  гладко, как в
сказке;  а на дежурстве в прошлый раз видел:  интендант  в несколько заходов
выносил с корабля в вещмешках что-то до боли  похожее на консервы. Выносил и
укладывал в "уазик". Да черт с ними! Пусть подавятся.  В  конце  концов, что
творится  в  службе снабжения - не нашего  ума дело. По  акту все  сходится.
Правда, матросы вторую  неделю жрут только комбижир, а утренние порции масла
тают,  родимые;  а  вместо  мяса давно  в бачке какие-то волосатые  лохмотья
плавают, но на этом  долбанем корабле есть, в  конце концов, командир, зам и
комсомольский работник (вот, кстати, и  его подпись).  Тебе что, больше всех
надо? Да катись оно...  закатись. Что там еще? Акт  о списании боезапаса. За
полгода - сто пятьдесят сигнальных ракет! Вот это бабахнули! Куда ж столько?
Друг в друга, что ли, стреляли?
     Старпом проявляет нетерпение:
     - Давай, лейтенант, подписывай быстрей. Чего читаешь по  десять раз? Не
боись,  я  сам  проверил.  Сам понимаешь,  времени нет  вас  всех  собирать.
Время-то горячее.
     Ладно.  Оружие? Так  его же  каждый  день считают.  Куда  оно  денется?
Боезапас? Так стрельбы  же были.  Любой  подтвердит. А случись что  - всегда
можно сказать, что проверяли и тогда все было на месте. Ладно.
     Старпом кладет бумаги в стол и достает оттуда еще одну.
     - На еще.
     Нужно  списать  один  из  двух  новеньких  морских биноклей,  позавчера
полученных.  По этому поводу и  составлен этот акт. А вот и административное
расследование, приложенное  к  акту:  матрос  Кукин,  вахтенный  сигнальщик,
уронил его  за  борт. Лопнул  ремешок,  и  все усилия  по спасению  военного
имущества оказались тщетны. Вахтенному офицеру - "строго указать", Кукину  -
воткнуть  по самые  уши, остальным  - по  выговору, а  бинокль  предлагается
списать, так  как  условия  были,  прямо  скажем, штормовые, приближенные  к
боевым, и вообще, спасибо, что никого при этом не смыло.
     Старпом находит нужным объяснить:
     -  Нашему  адмиралу  исполняется  пятьдесят лет. Сам  понимаешь,  нужен
подарок.  Нам  эти  бинокли и  давались только  с  тем условием, что мы один
спишем.  Ну,  ты лейтенант, службу  уже  понял.  Вопросы  есть?  Нет? Вот  и
молодец, - бумаги в стол. - Ну, лейтенант, тащи свою бутылку.
     Он  вышел от  старпома и  подумал: при чем здесь бутылка? И тут до него
дошло: он хочет мне спирт налить.
     Бутылка нашлась в рундуке.
     - Разрешите? Вот, товарищ капитан второго ранга.
     Старпом  берет  бутылку,  и начинается  священнодействие:  он открывает
дверъ платяного шкафа и извлекает оттуда канистру. На двадцать литров. Потом
появляются:  воронка и тонкий шланг. Один конец шланга исчезает  в канистре,
другой  -  во  рту  у  старпома.  Сейчас  будет  сосать.  Морда  у  старпома
напрягается, краснеет, он зажмуривается от усердия -  старпомовский засос, и
- тьфу, зараза! - серебристая струйка чистейшего спирта побежала в бутылку.
     Старпом  морщится  - ему  не  в то горло попало,  -  кашляет  и  хрипит
сифилисно:
     - Вот так и травимся... ежедневно... едри его... сука... в самый корень
попало,  -  на глазах у старпома  слезы, он  запивает приготовленной заранее
водой и  вздыхает с облегчением,  - фу ты, блядь, подохнешь тут с вами.  На,
лейтенант, в  следующий раз сам будешь сосать. А теперь  давай, спрячь, чтоб
никто не видел...
     ...Вечереет.  "Звезды  небесные,  звезды  далекие..."  Город  светится.
Огоньки по воде. А люди сидят сейчас в теплых квартирах... От, сука...
     Он   вызвал   рассыльного.   Прислали   молодого:   низенький,   взгляд
бессмысленный, губы отвислые, руки грязнющие, сам  - вонючий-вонючий, шинель
прожженная в десяти  местах,  брюки - заплата на заплате, прогары  разбитые,
дебил какой-то: вошел и молчит.
     - Чего молчишь, холера дохлая, где твое представление?
     - Матрос Кукин по вашему приказанию прибыл.
     - А-а, старый знакомый. Ты старый знакомый? А? Понаберут на флот...
     Этот и утопил бинокль, в  соответствии с расследованием. А что, такой и
голову свою может потерять совершенно свободно. Как нечего делать. А бинокль
завтра подарят "великому флотоводцу". "От  любящих подчиненных". И он примет
и даже не спросит, откуда что взялось. Все все знают. Курвы. Сидишь здесь, и
рядом  ни  одного  человека нет, все  ублюдки.  И это  еще, чмо, стоит.  Уши
оттопырены,  рожа  в  прыщах. Чуча лаздренючая.  А ресницы  белесые,  как  у
свиньи.  И  бескозырка  на  два размера  больше.  Болтается  на голове,  как
презерватив после употребления. Разве это человек?
     - А ну, чмо болотное, подойти ближе. По сусалам хочешь?
     Матрос подходит ближе, останавливается в  нерешительности. Боится. Хоть
кто-то тебя на этом корабле боится. Боится - значит уважает.
     - В глаза надо смотреть при получении приказания! В глаза!
     За подбородок вверх его.
     -  Может,  ты  чем-нибудь  недоволен? А? Чем  ты можешь быть недоволен,
вирус гнойный. А ну, шнурок, пулей, разыскать мне комсомольца  корабельного,
и скажешь  ему, чтоб оставил на мгновение свой комсомол и зашел ко мне. Пять
минут даю.
     Через пятнадцать  минут в каюте рядом уже сидел  самый младший и  самый
несчастный из корабельных политработников - комсомолец - тот самый, которому
доверяют все, кроме собственной жены.
     Каюта  заперта, иллюминатор задраен и занавешен; на столе - бутылка (та
самая),  хлеб, пара консервов,  тяжелый чугунный  чайник с камбуза с  темным
горячим чаем (на камбузе тоже свои люди есть).
     - Откуда? - комсомолец покосился на бутылку.
     Небрежно:
     - На протирку выдают. Положено.
     -  Хорошо живешь,  -  комсомолец вздыхает,  -  а  вот  мне  не  выдают,
протирать нечего.
     - Ничего, ты у нас вырастешь, станешь  замом, и тебе будут выдавать. На
протирку. Протирать будешь... подчиненным...
     После  первых полстакана  комсомолец расчувствовался и  рассказал,  как
сегодня утром  зам  орал  на  него  при  матросах  за незаполненные  учетные
карточки.  Помолчали,  поковыряли  консервы.  Потом  пошло про  службу,  про
службу...
     А старпом сегодня какой ласковый. С актами. Бинокль им нужен был. Когда
им нужно, они все сладкие...
     Допили. Потом был чай, а потом комсомолец ушел спать.
     Он  вызвал  рассыльного.  Подождал -  не  идет.  Где он,  спрашивается,
шляется? Он позвонил еще раз, ему ответили: уже ушел.
     -  Как это "ушел"? А куда он ушел? Да  что вы мне  там  мозги пачкаете?
Ушел - давно бы был.
     Вошел рассыльный.
     - Кукин, сука, ты где ходишь, скот? Как ты  смеешь заходить к офицеру в
таком  виде  зачуханном?  Тобой что, заняться  некому? Что ты там бормочешь?
Ближе подойди. Где шлялся?
     Матрос молчит. Подходит  робко. Голову он держит так, чтоб легко  можно
было отшатнуться.
     Его испуг бесит, просто бесит.
     - Закрой дверь! Закрыл.
     - И снимай ремень.
     Снял. Штаны падают, и он их пытается подхватить.
     - Дай сюда! - он сам  сдергивает с него бескозырку, нагибает  за плечи,
сует  его  стриженую,  дохлую голову себе между ног и  с остервенением  бьет
ремнем по  оттопыренным  ягодицам. Тот не  сопротивляется. Скот  потому что,
скот!
     - А теперь сделаешь здесь приборку!
     Ползает, делает. Проходит минут десять.
     - Сделал?
     - Так точно.
     - Пошел вон отсюда...

СВЯТЕЕ ВСЕХ СВЯТЫХ

     После  того  как  перестройка началась,  у нас замов в  единицу времени
прибавилось.
     Правда,  они и  до  этого  на  экипажах  особенно  не  задерживались  -
чехардились, как всадники на лошади, а с перестройкой ну просто как перчатки
стали меняться: полтора года - новый  зам, еще  полтора года - еще один зам,
так и замелькали. Не успеваешь к нему привыкнуть, а уже замена.
     Как-то дают  нам очередного зама из академии. Дали нам зама, и начал он
у нас бороться.  В основном,  конечно,  с пьянством  на экипаже. До  того он
здорово боролся, что скоро всех нас подмял.
     - Перестройка, - говорил он нам, - ну что не понятно?
     И мы свою пайку вина,  военно-морскую  -  пятьдесят  граммов  в море на
человека, - пили и помнили о перестройке.
     И  вот  выходим мы в море на задачу. Зам  с нами в  первый  раз  в море
пошел. Во  всех отсеках, как в картинной галерее, развесил плакаты, лозунги,
призывы, графики,  экраны  соревнования. А мы  комдива  вывозили, а  комдива
нашего, контр-адмирала Батракова, по  кличке "Джон -  вырви глаз", на  флоте
все знают. Народ его иногда Петровичем называет.
     Петрович  без вина в  море не мог.  Терять  ему было  нечего - адмирал,
пенсия есть, и автономок штук двадцать, - так что употреблял.
     Это у них в центре  там  перестройка, а у  Петровича все было строго  -
чтоб три раза в день по графину. Иначе он на выходе всех забодает.
     Петрович  росточка махонького,  но  влить в себя мог  целое  ведро. Как
выпьет - душа-человек.
     Сунулся интендант к командиру насчет вина для  Петровича, но тот только
руками замахал - иди к заму. Явился интендант к заму и говорит:
     - Разрешите комдиву графин вина налить?
     -  Как это, "графин"? - зам  даже обалдел. - Это что, целый графин вина
за один раз?
     - Да, - говорит  интендант и  смотрит преданно. - Он всегда за один раз
графин вина выдувает.
     -  Как  это,  "выдувает"?  -  говорит   зам  возмущенно.  -  У  нас  же
перестройка! Ну что не понятно?
     - Да все  понятно, - говорит  интендант, а сам стоит  перед  замом и не
думает уходить,  - только лучше  дайте, товарищ капитан третьего ранга, а то
хуже будет.
     У  интенданта  было  тайное  задание  от  командира: из зама  вино  для
Петровича выбить. Иначе, сами понимаете, жизни не будет.
     - Что  значит "хуже будет"? Что  значит "будет хуже"? -  спрашивает зам
интенданта.
     - Ну-у,  товарищ капитан  третьего  ранга, -  заканючил интендант, - ну
пусть он напьется...
     - Что значит... послушайте... что  вы  мне  тут? - сказал зам  и выгнал
интенданта.
     Но после третьего захода зам сдался - черт с ним, пусть напьется.
     Налили  Петровичу  - раз,  налили - два,  налили  - три,  а четыре - не
налили.
     - Хватит с него, - сказал зам.
     Я  вам уже говорил,  что  если  Петрович не пьет, то всем очень грустно
становится.
     Сидит Петрович в центральном, в кресле командира, невыпивший и суровый,
и тут он видит, как в центральный зам  вползает. А зам в пилотке.  У нас зам
считал, что настоящий подводник  в походе должен  в пилотке ходить. С замами
такое бывает. Это он фильмов насмотрелся.
     В  общем, крадется  зам в  пилотке по центральному.  А  Петрович  замов
любил, как  ротвейлер ошейник. Он  нашего прошлого зама на  каждом выходе  в
море гноил нещадно. А тут ему еще кто-то настучал, что это зам на вино  лапу
наложил. Так что увидел Петрович зама и, вы знаете, даже ликом просветлел.
     - Ну-ка ты, хмырь в пилотке, - говорит он заму, - ну-ка, плыви сюда.
     Зам  подошел  и представился. Петрович посмотрел  на  него снизу  вверх
мутным глазом, как медведь на виноград, и говорит:
     - Ты на самоуправление сдал?
     - Так точно, - говорит зам.
     - Ну-ка, доложи, это что?  - ткнул Петрович в стяжную ленту  замовского
ПДУ.
     Зам смотрит на ПДУ, будто первый раз его видит, и молчит.
     -  А  вот эта  штука,  -  тыкает  Петрович  пальцем  в  регенерационную
установку, - как снаряжается?
     Зам опять - ни гугу.
     - Так! - сказал Петрович, и глаза его стали наливаться дурной кровью, а
голова  его  при этом полезла в плечи, и тут  зам начинает  понимать, почему
говорят, что Петрович забодать может.
     Приблизил он к заму лицо и говорит ему тихо:
     - А ну, голубь лысый, пойдем-ка, по устройству корабля пробежимся.
     И  пробежались. Начали  бежать с первого отсека,  да в нем и закончили.
Зам явил собой полный корпус - ни черта  не знал. Святой был -  святее  всех
святых.
     В  конце беседы Петрович  совсем покраснел, раздулся, как шланг, да как
заорет:
     -  Тебя чему учили в  твоей академии? Вредитель! Газеты  читать? Девизы
рожать? Плакаты эти сссраные рисовать? А, червоточина?
     Ты  чего в  море пошел, захребетник? Клопа давить? Ты -  пустое  место!
Балластина! Пассажир! Памятник! Пыль прикажете с вас сдувать? Пыль?! Влажной
ветошью, может, тебя протирать? А, бестолочь?
     На  хрена  ты  здесь жрешь,  гнида конская,  чтоб  потом  в гальюн  все
отнести?  Чтоб  нагадить  там? А кто  за  тебя унитаз  промоет? Кто? Я  тебя
спрашиваю? У него ведь тоже устройство есть, у унитаза!
     Здесь знать надо, знать!
     Ты  на  лодке  или  в  почетном президиуме,  пидорясина?  А  при пожаре
прикажете вас в  первую  очередь  выносить? Спасать вас прикажете? Разрешите
целовать вас при этом в попку? Ты в глаза мне смотри, куль с говном!
     Как ты людей за собой  поведешь?  Куда  ты их приведешь? А если в огонь
надо будет пойти? А если  жизнь отдать  надо будет?  Ты  ведь свою жизнь  не
отдашь,  не-еет.  Ты других людей заставишь за тебя  жизнь отдавать! В глаза
мне смотреть!
     Зачем  ты  форму  носишь,  тютя  вонючая!  Погоны  тебе  зачем? Нашивки
плавсостава тебе кто дал? Какая... тебе их дала?!! Пилотку он одел! Пилотку!
     В  батальон   тебя  надо!  В   эскадрон!  Коням!  Коням  яйца  крутить!
Комиссары...
     Зам вышел из отсека  без пилотки и  мокрый  - хоть  выжимай. Отвык он в
академии от флотского языка. А впрочем, может, и не знал он его вовсе.
     Вечером Петровичу налили. Петрович выпил и стал - душа-человек.

ДЖОКОНДА

     Когда я пришел  на  флот, я был такой  маленький,  пионер,  не  ругался
матом, уступал  дорогу  девочкам, Помогал старшим донести сетки... И вдруг -
флот.
     Я  -  робкое человеческое  растение - увидел вот  это вот в натуральную
величину. Ай-яй-яй! В один миг  можно прожить целую жизнь.  Пропасть!  Сразу
же, в первый же день, - на камбуз!
     Человека  нельзя  сразу на  камбуз!  Он  умирает  мучительно,  человек;
сначала  -  пионер, потом  -  "уступающий  дорогу  девочкам",  потом умирают
мультфильмы,  "Что тебе  снится,  крейсер "Аврора"?"; человеческое  растение
корежится и в конце дня ругается матом!
     - Это... что?..
     На меня посмотрели безумно, как на темную шаль.
     - Это макароны по-флотски.
     - Вот это... едят?!
     - Не хочешь - не ешь!
     В алюминиевой  миске, давно приняв  ее форму, лежала серая,  слипшаяся,
местами коричневая,  блестящая, как разрытая  брюшина, масса, сверху желтыми
бигудями  кудрявилось сало, казалось,  что все это, вместе с  миской, только
что  достали из  брюха  кашалота,  успевшего  все ж  полить  это  все  своим
собственным соком.
     Человек не знает, не хочет знать, что даже праздничное блюдо, попадая к
нему в  рот, больше  не  будет выглядеть так аппетитно,  а пройдя все стадии
увлекательного процесса, вообще может получиться навоз!
     А на  камбузе "праздничное - в  навоз"  происходит по нескольку  раз  в
день! На  сотне столов, в разделочной! в варочной! в зале! в  мгновение -  в
мусор!
     В разделочной на столах  грязными, ленивыми потоками оттекает  бордовое
мясо. В варочной -  "Давай! Давай!". В мойке в ванну ныряют тарелки, и ты за
ними, с красными, толстыми, распаренными руками! Кошки! Крысы! Кошка сдуру -
в котел, ее оттуда - чумичкой!
     - Бачкиии!!!
     На раздаче  Джоконда  ругается матом!  А  ты привык  к женщине хрупкой,
незнакомке, тебя воспитывали, воспитывали...
     -  Сынкиии!!! -  кричит Джоконда.  У нее  не рот, а пещера! Сталактиты!
Сталагмиты!  Катакомбы!  Ее голосом  можно  валить деревья!  Они  сами будут
вязаться в снопы!!!
     У нее не раздача, а песня! Второе - на автомате; хлоп! шлеп! - поехало!
     - Бачкиии!!! - Пустые бачки летят по полу!
     - Сынкиии!!! - Не дай бог, не хватит второго,  на том месте, где только
что стояла Джоконда, будет стоять Анаконда!
     А  я  был  такой маленький, пионер, не  ругался матом, не во! ро!  вал!
уступал дорогу девочкам, помогал доживать старушкам!..
     Есть повесть поужаснее на свете, чем повесть о Ромео и Джульетте...