КАЮТ-КОМПАНИЯ
  Северная   Атлантика.  Четыре  часа   утра  по  корабельному   времени.
Кают-компания второго  отсека  подводной  лодки, которая  за  исключительные
акустические  достижения  прозвана  "ревущей  коровой". Подводное положение.
Завтрак первой  боевой смены -  самое веселое  время на  корабле:  анекдоты,
флотские истории, что называется "травля". Смех в это время способен поднять
с койки даже объевшегося таблеток зама (его  дверь выходит в кают-компанию),
и тогда в дверном проеме появляется лохматая голова: "Неужели потише нельзя?
люди же спят!" "Люди" - это он и есть, замполит, остальные на вахте, правда,
в  каюте рядом еще  спит  торпедист, но,  во-первых, торпедиста  никогда  не
добудишься, и, во-вторых, торпедист - это еще не "люди".
     Смех  в  кают-компании.  Акустики жалуются, что  смех  в  кают-компании
мешает им слушать горизонт.
     Флотский смех. Флот можно лишить спирта, но флот нельзя лишить смеха.
     -  Видишь  ли, Шура, -  Яснов, старый  капитан  третьего ранга,  делает
паузу, для  того чтобы вручить  вестовому стакан, показать знаком - "Налей",
возвращается к молодому лейтенанту. (Кроме лейтенанта за столом еще четверо.
Все  уже кашляют  от  смеха  и шикают  друг на друга:  "Зама не разбуди".) -
Кстати, однажды  вот  так даю  вестовому стакан, был у нас такой  Ведров,  и
говорю ему: "Плесни  водички". Я имел в  виду  чай, разумеется; ну, он мне и
плеснул... воды из-под  крана. Конкретней выражайте свои желания в общении с
нашим любимым личным составом! Хорошо еще, что  не сказал: "Плесни помои", -
кофе, разумеется.
     Личный  состав  должен  быть  тупой  и  решительный,  исполнительный до
безобразия и доведенный в этом безобразии до автоматизма.
     Жизнь наша, Шура,  коротка и обкакана, как детская распашонка, основной
лозунг  момента  -  спешите  жить,  Шура,  спешите  чувствовать,   смеяться.
Смешливые  встречаются   только  на   флоте,  в  остальных  местах  их   уже
перестреляли. Но если  нас  на флоте перестрелять,  то кто  же  тогда  будет
служить  в  антисанитарных  условиях?  Как  вам  уже известно,  Шура,  чтобы
смеяться на флоте, надо прежде  всего знать, что же  предусмотрено по  этому
поводу  в  правилах  хорошего тона. А в правилах хорошего тона предусмотрены
анекдоты  о  начальстве.  О том  самом начальстве, что ближе к твоему  телу,
естественно.  Но!  О командирах  и  покойниках  плохо  не говорят.  Старпом?
Анатолий Иванович - Божий человек. То есть человек,  уже  обиженный Богом, а
это тема печальная. Помощник  - мелочь скользкая,  лишенная с  детства лица,
недостойная ни  юмора, ни аллегорий.  Остается, сам понимаешь,  только зам -
боевой замполит.
     Сколько их было, Шура, пузатых и ответственных,  за  мои пятнадцать лет
безупречной  службы.  За  это время  я вообще поменял кучу начальства:  пять
командиров, двух старпомов, семь замов и помощников без числа.
     Кстати говоря, Шура, сейчас  как раз не вредно проверить, закатилось ли
наше "солнце"  (кивок на дверь зама), греет  ли оно  в этот момент о подушку
свой юфтевый  затылок, не прилипло  ли  оно ушами к  переборке?  А  то,  сам
понимаешь, как бы  не  оболгать себя! Не хочется потом стоять под этой самой
дверью и  сжимать  до  пота конспект первоисточников. "Солнце"  вообще-то  с
вечера  должно  было  нажраться   таблеток,  но  на   всякий  случай  глянь,
пожалуйста.
     (Лейтенант поднимается, бесшумно подходит к замовской двери, нагибается
и  смотрит в замочную скважину, потом он  осторожненько  открывает  дверь  и
заглядывает внутрь. Зам спит на коечке не раздеваясь.)
     Умер?  Я  так и думал.  Свершилось! Я присутствовал, когда он клянчил у
доктора эти  таблетки.  Выклянчил  и  съел  сразу  пять штук.  Док  чуть  не
рехнулся. Одна  такая таблетка  находит в  организме мозг  и  убивает его  в
секунду.  А впятером они найдут  мозг, даже если он провалился в жопу. Ох уж
эти замполиты! Заявление зама в  "каштан"  вахтенному офицеру: "Передайте по
кораблю: на политинформацию опаздывает только офицерье!" Замполиты!  Люблю я
это сословие.
     Кстати о бабочках: нельзя,  Шура, подглядывать в дырочку. Один зам  жил
на  корабле  через  переборку с  командиром  БЧ-5 и все время за ним следил:
просверлил  в  переборочке  дырочку и все время подглядывал.  Интересовался,
кулема, пьет бэчэпятый  или не пьет. А  бэчэпятый тот был старый-старый и  с
лица  тупой. И вот однажды, выпив стакан и крякнув, заметил тот бэчэпятый  в
той дырочке глазик. Взял он со стола карандашик и ткнул его в дырочку.
     Говорят, зам выл до конца автономки.  Партийно-политическая работа была
завалена на корню, а глаз ему не вставил даже Филатов.
     Так вот, Шура, у нас сейчас  будет не просто  мелкий  треп, у нас будет
рассказ. А у каждого рассказа должен быть свой маленький эпиграф.
     Не будем, конечно,  в  качестве  эпиграфа  использовать изречение  того
командира  БЧ-5. Он сказал: "Был бы  человек, а то зам!" Его уволили в запас
за  дискредитацию высокого офицерского звания. Кстати, отгадай загадку:  чем
те комиссары отличаются от этих замполитов? Сдаешься?  Те  получали в первую
очередь пулю, - пулю, Шура, а эти - квартиру.
     А надводники говорят:  "Корабль без зама  -  все равно что  деревня без
дурачка".
     Люблю я это сословие. Пусть эта фраза и будет нашим эпиграфом. Итак...
     Пришел к нам молодой, цветущий зам. В замах всего  семь лет, из них три
года  в каких-то комсомольцах,  где  его  никто не  видел.  (Я как-то говорю
нашему дивизионному дурню - комсомольскому вожаку: дай, говорю, твое фото, я
тебя в кубрике повешу, чтоб народ знал,  кто его официально  зовет и ведет.)
Ну  так  вот, пришел  к нам этот  зам, и  на  груди у  него горит "бухарская
звезда" - орден "За службу Родине".
     Мы с рыжим  штурманом сразу же заметили у нашего юного зама этот орден.
Для рыжего  это  был вообще большой  удар.  Он как уставился заму  на грудь,
вылупился, задышал.  Чувствую, назревает у него  неприличный вопрос.  Сейчас
ляпнет. Решаю разрядить обстановку и говорю: "Александр Сергеич! (Зама звали
-  как Пушкина.) Я вас  бесконечно  уважаю, но вот штурман (рыжий смотрит на
меня изумленно) интересуется, как это надо так служить Родине, чтоб получить
от нее вот такую красивую звезду? А то у нас  с  ним  на двоих тридцать семь
календарей на "железе"  и только тридцать неснятых дисциплинарных взысканий!
И все! Больше никаких наград".
     Зам  чего-то  жует  и  исчезает. А  потом он  нам рассказал, как такими
орденами награждают. Я, говорит, служил на "дизелях", и был у нас там мичман
Дед. И служил тот Дед  на "дизелях" еще с войны, лет тридцать календарных. И
решили мы  его  перед  уходом  на  пенсию орденом  Красной Звезды наградить.
Десять раз нам представление  возвращали:  то вставьте, что он конспектирует
первоисточники,  то укажите,  как он  относится к  пьянству. (А как  человек
может относиться к пьянству, етишкин  водопровод, тридцать лет на  "железе":
конечно же, положительно, то есть отрицательно.) Потом возвращают: вставьте,
как  он  изучает пленум.  В общем,  родили  мы, говорит,  то  представление,
послали, вздохнули -  и ни гу-гу! Я, говорит, справлялся потом - перехватили
орден.
     "Как это "перехватили"?" - спрашиваем мы, глупые.
     "А  так,  -  говорит,  -  выделяют по  разнарядке  пять  орденов,  ну и
политуправление  их  все  себе  перехватывает. У  них пять  лет  прослужил -
Красная Звезда, еще пять лет - Боевого Красного Знамени, а если еще пять лет
протянул и не выгнали - орден Ленина".
     Все наши онемели. "Александр  Сергеич, - говорю  я тут, потому  что мне
терять нечего, - что же вы тут такое говорите? Вы же только что сказали, что
политуправление, которое у нас висит отнюдь не в гальюне,  ордена  ворует! А
ваша "бухарская звезда" из той же кучи?"
     Зам, бедный,  становится медный, потеет и пахнет противно. Он мне потом
все пытался прошить политически незрелые высказывания. А чего тут незрелого,
не понимаю? Что вижу, то пою.
     Моя жена как-то тоже увидела на заме то ритуальное украшение, увидела и
говорит мне: "А почему у тебя нет такого ордена?" Ну, чисто женский  вопрос!
Я ей терпеливо объяснил, что замы служат Родине неизмеримо лучше. Ближе они.
К Родине. Вот если представить Родину в виде огромного холма, то она со всех
сторон будет окружена замами. А потом думаю: вот ужас-то! Родина-то окружена
замами! Отечество-то в опасности!
     И  еще нашего  зама  раздражали мои выступления на  партсобрании. Я как
выступлю! Ярко! Так партсобрание меняет тему и начинает мне отвечать. Сочно.
Особенно зам с командиром. Так и рвут друг у друга  трибуну. Так  и  рвут. И
сплошные синюшные слюни кругом. А потом я замолкаю года на полтора. Сижу  на
партсобрании тихо, мирно, как все нормальные  люди, сплю, никуда не лезу,  а
зама одинаково  раздражала  и  моя  болтливость,  и  моя  молчаливость.  Все
угадывал в  ней  многозначительность. "А  почему вы  не выступаете? Вас что,
тема собрания не  волнует?"  А  я  ему  на это: "У нас,  -  говорю,  -  темы
повторяются с удручающей периодичностью. Это она  вам  интересна, потому что
рассчитана  на  сменность  личного  состава.  А  я  -  бессменный,  поймите,
бес-смен-ный!  Вы у  нас пятый зам, а  я  на  "железе" торчу больше, чем  вы
прожили  в сумме в  льготном  исчислении, и  скоро  совсем здесь подохну  от
повышения ответственности и слышал ее, вашу тему, уже пять раз,  и  пять раз
она волновала меня до истерики, а потом - все, как отрезало, отхохотались!"
     А как  я ему зачет по  гимну  сдавал? Это  была  моя лебединая песня. Я
потом когда рассказывал людям, у меня люди заходились в икоте.
     Решил однажды зам принять у нас зачет по гимну. (Он у нас, у командиров
боевых частей, еще ежедневно носки проверял,  сукин кот. "Командирам  боевых
частей построиться в малом коридоре!  Командиры боевых частей, ногу на носок
ставь! Показать носки!" И  я знал, что если у меня носки  черные или. синие,
значит  я  служу хорошо и  в тумбочке  у меня порядок,  а если у  меня носки
красные  или белые, то служу я плохо  и в тумбочке  у  меня бардак. То  есть
критериально мог в любой момент оценить свою службу.)
     И тут  -  гимн! Напросился  я первым  сдавать. Зашел  к заму,  встал по
стойке "смирно" и запел, а зам сидит,  утомленный, и  говорит: петь не надо,
расскажите словами.  Не могу, говорю, это ж гимн! Могу только  петь и только
по стойке "смирно".  Пою дальше -  зам сидит.  Спел  я  куплет и говорю ему:
"Александр Сергеич, это гимн,  а не "Растаял  в дурацком тумане Рыбачий...",
неудобно, я пою  - вы  сидите".  Пришлось заму  встать  и  принять  строевую
стойку. Он слегка подзабыл это дело, но мы ему напомнили.
     А  одно  время  у нас  в замах  прозябал  один  такой  старый-старый  и
плешивый.  Он все ходил  по  подводной лодке и  боялся  за свое  драгоценное
здоровье.  Однажды он меня до того утомил своим внешним видом, что  я сказал
ему:  "Сергей  Сергеич,  да на  вас  лица  нет!  Что  с  вами? Как  вы  себя
чувствуете?"  (Я  не стал ему,  конечно, говорить,  что  у него своего  лица
никогда и не было.)
     "Да?!"  - сказал он и  заковылял к  доктору. Надо вам сказать, что этот
зам родился у нас только с одним полушарием головного мозга, и причем сделал
он это в тот переломный период Второй мировой войны, когда еще было не ясно,
то ли мы отступаем, то ли уже победили. Он был  такой маленький,  высохший и
воспринимал только  девизы  соцсоревнования, да и те с какой-то мазохистской
радостью. Ну и какой-нибудь  не очень крупный лозунг мог уцепиться у него за
извилину.  Вползает  он  к доку и  с пришибленной улыбкой объясняет: что-то,
мол, плохо себя чувствую.
     А доктор у  нас в то время  служил глупый-преглупый. Бывало, посмотришь
на  него,  и становится  ясно,  что  еще  в  зародыше,  еще  в эмбриональном
состоянии  было  рассчитано, что родится  дурак,  с  пролежнем вместо мозга.
Мысль, зародившись,  бежала  у  него  по  позвоночному столбу  резво  вверх,
бежала-торопилась со скоростью шесть метров в  секунду и,  добежав  до  того
места,  где  у  всех остальных начинается  мозг  и  личность,  стряхивалась,
запыхавшись, с последнего нервного окончания в кромешную темень.
     Какой-то период  он даже подвизался на ниве урологии  - дергал камни из
почек.  Это  когда  с  помощью  такой  тоненькой  проволочки делается  такая
маленькая петелечка. Потом эта петелечка просовывается в мочевой канал, там,
как лассо,  накидывается  на камень,  я  с криком - ки-ия!  -  выдирается...
камень. Испанские сапоги  по  сравнению  с этим делом  выглядят  как  мягкие
домашние тапочки.
     Вот такого дали  нам  доктора-орла. Если он чего и разрезал у человека,
то  одновременно  изучал  это  дело  по  описаниям.  Разрежет  и  сравнит  с
картинкой.
     В  то  время  когда  к нему  вполз  зам,  док  уже  досконально  изучил
человеческое сердце: зубцы,  кривые и  прочие  сердечные  рубцы. Трезвея  от
восторга,  он уложил  холодеющего  зама  на лопатки, приспособил  картограф,
утыкал  зама мокрыми  датчиками  и  торжественно  нажал  на  клавиш,  сказав
предварительно заму: "Практика - критерий истины!"
     Зам  лежал  и смотрел на него, как эскимос  на чемодан, замерев в немом
крике.
     Та-та-та - вышла лента. "Видите?" -  ткнул док зама носом  в ленту. Зам
сунул свой нос и ничего не увидел. "Вот этот  зубок", - любовался док. "Чего
там? -  навострил уши зам, приподнимаясь на  локте, - чего?  А?" - "А это...
предынфарктное состояние. Все, Сергей Сергеич, финиш".
     Шлеп - и зама нет. Без сознания. Пришел в  себя через сутки. Неделю  не
вставал; проложив ухо к груди, слушал себя изнутри.
     А  ты  знаешь,  Шура,  что  раньше  у  замов  было трехгодичное  высшее
образование.  На  первом  курсе  они  изучали  основы  марксистско-ленинской
философии  и историю КПСС, на втором - какую-то муть гальваническую и игры и
танцы народов  мира,  с практической  отработкой  и  зачетом (представь себе
зама,  танцующего  на  столе  зачетный  танец  индийских танцовщиц: на ногах
обручи, и та-та-та - босыми ножками), а  на третьем курсе  - плакаты, боевые
листки и шестнадцатимиллиметровый проекционный аппарат. Целый год - аппарат,
потом - госэкзамены.
     Кстати  об  экзамене;  в  учебном  центре  является  такой  замполит  с
укороченным  образованием  на   экзамен.  Раньше  они  сдавали  экзамены  по
устройству корабля наравне со всеми. Это теперь не поймешь что, а раньше зам
должен был знать "железо". Может, замучились их обучать?
     И вот попадается ему устройство первого контура: название, состав и так
далее. А  он уставился на преподавателя, как бык  на молоток. По роже видно,
что в мозгу один косинус фи, да и тот вдоль линии нулевого меридиана.
     Взял он билет и забубнил: "Я знаю устройство клапана".
     "Очень хорошо, - говорит преподаватель, - отвечайте  первый  контур". А
тот  ему: "Я знаю устройство клапана". -  "Ну при чем здесь  клапан?!"  - не
выдерживает преподаватель.
     В  общем, зама выгоняют,  ставят  ему  два шара,  а на  следующий  день
преподавателя вызывают в политотдел. Там он психует, орет,  бегает,  полощет
руками по кустам: "Да! Он! Вообще! Ничего! Не знает!"
     "Как это, - говорят в политотделе, - он же знает устройство клапана?!"
     И вот такие ребята-октябрята, Шура, нами руководят и  ведут нас, и куда
они нас приведут со своим трехклассным образованием - одному Богу известно.
     Запускают к  нам  как-то  на экипаж  очередного  зама. Чудо  очередное.
Пе-хо-та ужасная! Зеленый, как три рубля. Запускают его к нам, и он в первый
же день  напарывается у  нас на обелиск. Ты ведь знаешь этот памятник  нашей
бестолковости:  установили на берегу куски  корпуса  и рубки, которые должны
были  изображать монумент. (Памятники нам нужны?  Нужны! Ну, вот - дешево  и
сердито.)  Ну,  и  снегом это  творение  отечественного  вдохновения  слегка
занесло. В общем, море, лед, мгла, рубка торчит - вот такая  героика будней,
- и тут наш новый чудесный зам  идет мимо и спрашивает: "А чего это корпус у
лодки  не обметается  и вахта на ней не несется?"  С  трудом поняли, что  он
хочет сказать. Узнали  и  объяснили ему, сирому, что лодка,  она в пятьдесят
раз больше и  так далеко она  на берег  не выползает. Не  выползает она! Ну,
полный корпус,  Шура!  Ну,  так  же  нельзя!  Зам,  конечно  же,  нужен  для
оболванивания масс, но не с другой же планеты!
     А третий дивизион у нас в то время  был  полностью набран из  ублюдков.
Они, собаки, повадились  переключать ВВД как раз в то время, когда замовская
задница  замаячит  в переборке. Перемычка  в третьем как раз над  переборкой
висит.
     Ну, и звук от этого дела  такой, как будто у  тебя  гранату над головой
рвут. Зам падает пузом на палубу и ползет по-пластунски. А трюмные, сволочи,
кричат ему сверху: "Воздух! Воздух!"
     Раз пятнадцать ползал и каждый раз приходил в  центральный, и  командир
третьего  дивизиона  с глупым  видом  объяснял  ему, что ВВД  -  это  воздух
высокого давления, что засунут  этот воздух в баллоны, что баллоны соединены
перемычкой и что,  если  переключать ту перемычку, то нужно держаться от нее
подальше, чтоб штаны были посуше.
     Как-то заблудился он в пятом.  Перелезает из  четвертого в пятый и идет
решительно по аналогии.  Он решил, что все переборки во  всех отсеках должны
быть на одном уровне.  Идет он, идет и упирается башкой недоделанной в дверь
выгородки  преобразователей.   Открыл,  вошел,  а  там  вроде  перьспектива,
перьспектива и теряется. Зам удивляется, чего это отсек стал такой узкий, но
протискивается.  Решительный был и бесповоротный.  Допротискивался.  Чуть не
застрял.  И  лодка  кончилась. Вот трагедия! "Как это кончилась?! -  подумал
зам. - А где  же еще  пять отсеков?" Выходит  он из  выгородки задумчивый  и
медленно  движется до переборки в четвертый; садится в открытой переборочной
двери и  думает:  "Не может быть!"  Опять, решительный, шмыг в  пятый, дверь
выгородки на себя, шась - лодка  кончилась, и  опять медленно в четвертый, а
по дороге думает напряженно, аж тихо тарахтит.
     А вахтенный пятого с  верхней палубы через люк свесил голову, наблюдает
замовские телодвижения и говорит: "Товарищ капитан третьего ранга, может, вы
в  шестой хотите пройти?"  Недоделанный задирает свою башку, и  тут долгое -
"Да-а-а..." - "Так это ж наверх!"
     И они нас  учат жить, конспекты конспектировать.  А  сколько раз  его в
гальюне запирали? На  замок.  Идешь и слышишь: бьется одинокое тело  - опять
зама закрыли.
     В гальюне  запирали, из  унитаза обливали.  Поставят тугую пружину, зам
жмет-жмет ножкой - никак, жмет с наскоком - и поскользнулся, рожей в унитаз,
и  уворачивается потом  от  подброшенного  навстречу  дерьма. А  где  ж  тут
увернешься?!  Пробирается потом в каюту огородами. И в этот момент его любил
отловить старпом. "Сергей Саныч!  - говорил в таких  случаях старпом, словно
ничего  не замечая.  -  Эту  таблицу подведения  итогов соцсоревнования надо
пересмотреть. Чего это ты за боевой листок по пять очков даешь?" Зам мнется,
как голый  перед одетым. "Саныч, -  говорит старпом лживо, - а чего  это  от
тебя неизменно, непрерывно говнецом потягивает?" У зама рот  на сторону, и в
каюту  бегом, и  черный ходит целую неделю. Над ним все издевались. Помощник
ему  однажды   красную  строительную   каску   подарил.  Повадился  помощник
попадаться  заму на глаза в ночное время в строительной каске.  Долго ходил,
пока зам, наконец, не клюнул и  не спросил его: "А что это у вас на голове?"
- "А это у нас на  голове каска, -  говорит помощник, - головой  все время о
трубопроводы бьешься, вот и пришлось надеть".
     "И я вот тоже... бьюсь", - говорит опечаленный зам. Он своей культяпкой
глупой  в каждом  отсеке переборки открывал  и  трубопроводы бодал по  всему
кораблю.  Шишек на голове было столько, что  вся  голова  на  ходу чесалась.
Откроет переборку, тяпку свою наклонит вперед, переборку отпустит и полезет.
Дверь в  этот  момент  начинает  закрываться и с  головой встречаться - бах!
Постоит-пошипит - уй-уй-уй! -  почешет, опять  откроет дверь,  опять -  бах!
"Вот и мне бы..." - мнется зам. "Дарю", - говорит помощник и надевает ему на
голову этот шлемофон.
     А ночью командир проверял корабль и в ракетном отсеке наткнулся на зама
в  каске.  Представляете: ночь, тишина, командир идет  бесшумно из отсека  в
отсек,  и тут навстречу  ему  открывается переборочная дверь, и лезет  в нее
сначала задница, а потом и голова в красном шлеме с безумными глазами.
     Командир от неожиданности - юрк! - за ракетную шахту и оттуда крадется,
а зам проходит мимо, безмолвный как привидение, и так же безмолвно - трах! -
головой  об  трубу  с малиновым  звоном.  У кэпа  нервы  не  выдерживают, он
подпрыгивает и тоже головой - на!
     Как говорил в таких случаях Лопе  де Вега, "лопни мои глаза, если вру!"
Факелов - была у зама того фамилия. Старпом его называл - "наш поджигатель".
"Где, - говорил, - наш поджигатель?"
     Через два года  назначили  к нам новое междометие. "Я, -  говорил он, -
представитель  флотской  интеллигенции",  -  после  чего  он  добавлял  кучу
неприличных  слов,  не  свойственных, как  мне кажется,  представителю нашей
флотской  интеллигенции.  Весь  личный  состав  он  делил  на  "братанов"  и
"мурлонов". "Мурлонов" было  больше. Очень он любил на собрании чистить зубы
гусиным пером. Садился в  президиуме,  доставал перо  и чистил.  Раз  мы ему
устроили: когда  он в очередной раз посвятил  себя  в  президиуме зубам, все
офицеры неторопливо достали перья бакланьи, воткнули их себе в  рот и  давай
ковырять.
     Зам  стал красным, как пасхальное  яйцо. А потом  его еще "прапорщиком"
достали.  У  нас в  кают-компании была любимая пластинка  - "прапорщик". Как
поставишь  ее, она  пошелестит-пошелестит и  вдруг ни  с  того ни с сего как
грянет: "Пра-пор-щик!!!  Он - помощ-ник  о-фи-це-ра!  Он -  ду-ша сол-да-та!
Пра-пор-щик!!!"
     Ставили ее в восемь часов утра, когда у  зама кончался бред и начинался
сон.  И вдруг исчезает и пластинка,  и  игла от  проигрывателя. Ясно - кроме
зама,  украсть  некому.  Набрали мы боевых  листков и  стали рисовать на них
плакаты: "Вор! Верни нам прапорщика!", а под этой надписью рисовали огромную
руку,  тянущуюся  к пластинке.  Все это вешалось в кают-компании,  а рядом с
замом специально заводили соответствующие разговоры: мол, все уже знают, кто
это свистнул, но  пусть пока помучается. Не выдержал зам - вернул и иголку и
"прапорщика".
     А предпоследний зам у нас был размером со среднюю холмогорскую корову и
обладал   выразительной   величины   кулаками,    которые    использовал   в
партийно-просветительной работе.  Мозг у него,  как и  у всех  наших  замов,
появлялся только втягиванием через  нос,  да  и то  только в пасмурные  дни.
Где-то я читал: "Каждый член его дышал благородством". Так вот, ни один член
этого  прямого потомка  лошади Чингис-хана  не  дышал благородством.  "Ах ты
сукодей,  растакую вашу  мамашу",  -  говорил  он матросу в  три часа  ночи.
Вызовет  какого-нибудь   Тимургалиева  посреди   Атлантики   и   давай   его
обрабатывать.
     "Сука, -  кричит, -  щас  как вмажу-у!!!"  - и бьет  при этом  в стенку
каюты. А стенки у нас были картонные и гнулись куда хочешь, и с той стороны,
на  уровне замовского кулака,  головенкой к  переборке,  спал  вплотную  наш
ротный алкоголик-запевала,  Юрик  Ненашев,  по кличке - "Перед употреблением
взболтать", командир второго  отсека, потомственный капитан-лейтенант - тема
всех наших партийных собраний.
     От  удара Юрик падает  головой в проход между койками и на четвереньках
слетает вниз, находит свое индивидуальное  спасательное средство  и, обнимая
его одной рукой до судорог, другой - вызывает центральный и докладывает: "Во
втором замечаний нет!" Центральный  некоторое  время молчаливо соображает, а
потом спрашивает: "А что у вас там было, что замечаний не стало?" - "Удар по
корпусу!" - чеканит Юрик. Вот так, Шура...
     - Приготовиться  к  всплытию  на  сеанс связи  и  определение места!  -
донеслось из "каштана".
     Кают-компания пустеет. Вестовой, забирая  со столов стаканы,  хихикает,
он слышал все из буфетной. Скоро придет вахтенный и с третьего раза поднимет
торпедиста. Тот, поскуливая и спотыкаясь, отправится к себе в отсек.
     Зама  так и не  удастся поднять. Командиру  на всплытии, среди суетни и
дерготни, доложат, что зам болен, и  командир, торопясь на перископ,  махнет
рукой и скажет про себя: "Да и хрен с ним".

САМЕЦ ВИТЕНЬКА

     Витенька у  нас  самец.  На корабле  его  называют  "Наше  застоявшееся
мужество". Любой разговор Витенька сведет к упоительному таинству  природы с
перекрестным опылением.  Рожа у  него при этом лоснится,  глаза  озорничают,
руки  шалят,  а сам  он захлебывается так,  что  кажется: пусти  его - будет
носиться по газону.
     Любимое выражение - "сон не в  руку". Спит Витенька только затем, чтобы
попасть в руку. Свои сны он потом долго и вкусно рассказывает. Мы с Андрюхой
- его соседи по каюте.
     Во сне Витенька нервно повизгивает, постанывает, сучит ножками, чешется
и тут  же умиротворенно замирает с улыбкой на устах сахарных. Все! Сон попал
в руку.
     - Сплю,  - дышит  мне в  переносицу  Витенька,  -  и вижу, баба  ко мне
подходит, наклоняется, мягкая такая, теплая наощупь, очаровашечка.
     Каждый  день Витенька рассказывает  нам про своих баб. Кто к нему и как
подходит. Его бабы нас задолбали.
     Между нами говоря, на нем крыса ночевала, а ему все мерещилось, что это
бабы к нему  приходят. Крысы любят  на шерсти спать. У нас одеяла верблюжьей
шерсти.
     Мы  с Андрюхой ее как увидели,  так и  замерли,  но Витеньку  не  стали
расстраивать. Зачем, если человеку хорошо. Только свет тушим, засыпаем - она
появляется, осторожненько влезает  уснувшему Вите  на грудь и обнюхивает ему
лицо.
     Витенька, не просыпаясь, делает облегченно  "О-ой!"  -  расплывается  в
улыбке  с  выражением  "ну,  наконец-то",  бормочет, сюсюкает - баба к  нему
пришла.
     Крыса сворачивается на одеяле клубочком и спит.
     Так долго  продолжалось. Витенька спал с крысой, а нам все рассказывал,
что к нему бабы ходят, и всем было хорошо.
     И  тут  он ее увидел. Как все-таки быстро у  человека  меняется лицо! И
орать человек  во  всю  глотку  на  одном выдохе может,  оказывается,  минут
двадцать.
     Бедная  крыса  так  испугалась  со  сна,  что  чуть  ума  не  лишилась:
подлетела, ударилась о подволок, сиганула на пол и пропала.
     Витенька тоже  ударился  головой.  Даже  два  раза.  Сначала  один  раз
ударился -  не  помогло, потом сразу  второй, чтоб  доканать  это дело.  И в
воздухе потом долго-долго носился запах застоявшегося мужества.
     Витя  тогда  страшно переживал, вздрагивал  по  ночам,  неделю молчал и
косился,  но  сегодня  в   кают-компании,  чувствуется,   отошел,  сидит   и
рассказывает  о  взаимоотношении полов  у пернатых. Смотреть на него -  одно
сплошное удовольствие.
     -   Помните,   раньше   было   выражение    "с   глубоким    внутренним
удовлетворением"?  - говорит Витенька,  обозревая аудиторию с  видом Спинозы
недорезанного. - А  видел  ли  кто-нибудь из  вас  удовлетворение  мелкое  и
поверхностное? Нет? Не видел? А я видел. У птиц. У них удовлетворение мелкое
и поверхностное. Но зато оно может продолжаться, между прочим,  целый  день.
То есть мелкое и поверхностное иногда лучше глубокого и внутреннего.
     Возьмем, например, кур.  У одного  моего кореша два  петуха было и куча
курочек. Там один петух был главный, а второй - вспомогательный.
     Главный найдет червячка  и курочек собирает. У него пестренькая курочка
самая  любимая  была.  А  вспомогательный  петух  все хотел  ту  пестренькую
шандарахнуть, попробовать ее хотел, а она его не подпускает и все. Сохраняет
верность главному петуху.
     Вспомогательный   ее  все  подманивал,   подкарауливал  -   ничего   не
получается. Вот он покопается  в земле,  найдет червячка,  покудахчет, а сам
наблюдает; как  только пестренькая  подойдет  поближе, он  на  нее -  прыг и
погнал по двору.
     Пестренькая бежит от него со  всех ног  к  главному  петуху и  за  него
прячется,  а  вспомогательный  пробегает мимо,  делает  круг и  на беленькую
курочку, не отдышавшись, с разбегу заскакивает, вроде бы он за ней и гнался.
А через пять минут опять пестренькую подкарауливает. Подстережет, погонится,
не  догонит  и  опять беленькую с досады  охаживает со  всего размаха. И так
целый день. А беленькая так его любит и клюв ему чистит и перышки.
     Да-а,  вот жизнь  у  пернатых! Ведь  целый день могут.  Зернышко нашел,
червячка склевал и "иди сюда, дорогая". А тут каши сожрал на нашем камбузе и
полраза не в силах преодолеть.
     - Вот жизнь у пернатых, -  повторяет Витенька, мечтательно закатив свои
зеленые зенки, - клянусь мамой, даже жаль иногда, что ты высшее существо.

АБОРТАРИЙ

     Бух-бух-бух!  В метре от  старпома остановились флотские ботинки  сорок
пятого  размера  легендарной  фабрики "Струпья  скорохода".  В  ботинки  был
засунут  новый лейтенант Гриша Храмов - полная луна над медвежьим туловищем.
Он  только  что прибыл удобрить  собой флотскую ниву.  Гриша был вообще-то с
Волги,  и поэтому  он  заокал, приложив к  уху лапу, очень  похожую на малую
саперную лопатку.
     - Прошу розрешения везти жену на о-борт!
     "Сделан в одну линию,  -  подумал одним  взглядом с маху  изучивший его
старпом, - до пояса просто, а ниже еще проще".
     - Вот  мне-е,  - протянул  старпом  сладко, -  кан-жд-ный  день  о-борт
делают. О-бортируют... по самый аппендицит!
     Старпом привел лицо в соответствие с абортом:
     - И никто никуда не возит. Вырвут гланду - и пошел!
     Лейтенант  смутился. Он не знал, опускать руку  или  все  еще  отдавать
честь.
     "Ладно, - подумал старпом, увидев,  что рука  у Гриши  не опускается, -
нельзя же убивать  человека влет. Пусть  размножается,  такие тоже нужны". И
махнул рукой: "Давай!"
     На следующий день пробухало и доложило:
     - Прошу роз-решения сидеть с дитями - жена на о-борте!
     С тех пор  поехало: то  -  "прошу  роз-решения  на  о-борт",  то  -  "с
о-борта".
     Четвертого аборта старпом не выдержал.
     - Что?!  Опять  "на о-борт"?!  А  потом  "с  о-борта"?!  Абортарий  тут
развели! Я самому тебе лучше навсегда "о-борт" сделаю! Раскурочу лично. Чирк
- и нету!  Твоя же жена спасибо скажет. "О-борт" ему нужен! Что за лейтенант
пошел! Нечего бегать с дымящимся наперевес! Бром надо  пить, чтоб на  уши не
давило! Квазимодо! Аборт ему делай. А кто служить будет?! С кем я останусь?!
А?!  В  подразделении  бардак! Там еще конь  не  валялся! Петров ваш? А  чей
Петров?!  Не   знаете?   Сход  запрещаю!   Все!  Никаких  абортов!   Ишь  ты
сперматозавр,  японский городовой. Это флот, едрена вошь, тут без "о-бортов"
служат. Не вынимая. С  шести утра  и до  двадцати четырех. Гинекологом  надо
было быть, а не офицером! Акушером! О чем  вы думали, когда шли в училище!..
- и так далее, и так далее.
     После  пятого  аборта  Гришу списали  на берег.  Некому  было сидеть "с
дитями".
     Вот  такая  маленькая  история,  но  она  совсем не  означает,  что для
списания на берег нужно сделать пять абортов.