МИНЯ

     Был у нас зам Минаев. Звали его Миней. Матросы его ненавидели страстно.
Мичмана его ненавидели ужасно, а офицеры его просто ненавидели.
     Но больше всех к заму был неравнодушен Шура Коковцев, по кличке Кока, -
наш  партийный секретарь: его зам неоднократно душил  за горло за запущенную
партийную документацию.
     Шура роста маленького, и душить его удобно.
     Зам ему говорил: "К утру заполнить партийную документацию"
     А  Шура ему: "Фигушки. Сами заполняйте".  И тут зам на него бросался  и
душил его при народе, а Шура кричал: "Все свидетели! Меня зам душит!"
     В общем, ненавидели у нас зама, вредили ему всячески и радовались, если
с ним что-нибудь случалось.
     Матросы летом в колхоз съездили и  привезли  оттуда  щенка. Назвали его
Миней-младшим, чтоб не путать его с Миней-старшим.
     Зам  от  этого позеленел, но животное не  тронул:  щенка  командир  наш
полюбил, и тут уж зам ничего не мог поделать.
     -  Миня, Миня,  на, на, - звали щенка матросы, - иди грызи кость,  -  и
давали ему мосол сахарный.
     И  он грыз,  а матросы приговаривали: "Давай грызи, Миня. Будешь хорошо
грызть - вырастешь и станешь большим Миней".
     Этот щенок даже в автономии с нами ходил. Говорят, что собаки  на лодке
не выживают, но этот чувствовал себя великолепно.
     Зам от собаки просто дурел и всю злобу срывал на матросах,  а те, когда
он их сильно допекал, бегали и закладывали его начпо.
     Начпо периодически вызывал зама на канифас и канифолил ему задницу. Так
и жили: вредили по кругу друг другу.
     Перед последней автономкой зам у нас, к общей радости, намотал на винты
в одном тифозном бараке - триппер подхватил.
     Наш  врач  корабельный взялся его лечить. Но корабельный  Ваня  у нас -
олух царя небесного: он из простого триппера наследственный сифилис сделает.
     И получился у  зама наследственный сифилис. А мы уже в автономке шестые
сутки. И тут все, конечно, узнали, что у зама нашего, судя по  всему, скорее
всего конечно же сифилис. Узнали все до последнего трюмного.
     Смотришь,  бывало,  на партсобрании,  зам  скривится-скривится и боком,
боком  шмыг в каюту - побежало у него. И все понимают что к чему. И всех это
радовало. И все ходили и  поздравляли друг  друга с замовским наследственным
сифилисом. Особенно Шура-секретарь на счастье исходил.
     Он укарауливал зама и говорил при нем кому-нибудь что-нибудь этакое, ну
например:  "Целый  день  вчера  бегал,   как   трипперный  зайчик..."   Или:
"...Столько документации, столько документации,  что  уже  не в состоянии...
сил нет...  просто состояние  течки... - и тут он прерывался, поворачивался,
смотрел  заму долго  в глаза и бархатно  говорил: - И  вообще, я считаю, что
лучше иметь твердые убеждения, чем мягкий шанкр. Правда, Александр Семеныч?"
А зам наш только стоял и  кривился.  По-моему, он Шуру даже  не слышал  и не
только Шуру. Зам вообще, по-моему, никого не слышал и не замечал с некоторых
пор, потому как  с некоторых  пор  они жили,  можно сказать, и не  в  отсеке
вовсе, а внутри самого себя - сложной внутренней жизнью: слушали они в  себе
с сомнением каждую мелкую каплю.
     Вот так вот.

БЕДНЫЙ ТОЛИК

     Бедный Толик, почерневший лицом и душой на Северном флоте, был списан с
плавсостава. Еще восемь лет назад. Так, во всяком случае, он говорил.
     -  После  меня лучше не занимать,  -  говорил он всегда угрюмо,  всегда
перед дверью терапевта, когда мы приходили на медкомиссию.
     У  него  болело  везде,  куда   доходили  нервные  окончания:  даже  на
ороговевших, сбитых флотскими ботинками, желтых флотских пятках.
     - На что жалуетесь? - спрашивала его врач.
     - На все-е! - таращился Толик.
     - А что у вас болит?
     - Всссее... - не унимался Толик.
     - Где это?.. - терялась врач.
     -  Вез-зде...  -   говорил  Толик  и   дышал  на  нее,  и  врачу  сразу
вспоминалось, что в мире запахов водятся не только фиалки.
     Каждые полгода он переводился в центральную часть России, в цивилизацию
переводился; всех подряд ловил и всем подряд говорил:
     - Я уже ухожу. Перевожусь. Мое личное дело уже ушло.
     Его личное дело  ходило-ходило  по России,  как  старый босяк, и всегда
приходило назад и со стоном втискивалось в общую стопку.
     Когда  оно  приходило,  он  садился  и  писал.  Он  писал рапорты.  Они
разбухали, как мемуары. Он пускал их по команде.
     Он писал всем. Он писал, а они  ему не отвечали,  Вернее, отвечали, что
он занесен в списки на перемещение. Ему отвечали, и он радовался.
     -  Я уже  в  списках на  перемещение, - говорил он всем подряд  и  ждал
перемещения.
     А его все не было и не было.
     Вместо перемещения приезжали проверки и комиссии, и Толик волновался.
     - Я им скажу. Я им скажу, - волновался Толик и бурлил на смотрах.
     Но на смотрах устраивали опросы знаний. Толик узнавал об этом и  удирал
прямо из строя. А его ловили.
     - Не пойду! - бушевал Толик, когда его пихали назад в строй. - Не пойду
на  опрос.  Я ничего  не  знаю.  Вот!  Выгоняйте! Увольняйте  в запас!  ДМБ!
Демобилизация! Не хочу! Не знаю! - рубил он воздух перед носом старпома.
     - Корабельный устав! - пытался старпом.
     - Не знаю корабельного устава! - злорадствовал Толик.
     - Сдадите зачет! - кричал старпом.
     - Не сдам! - отвечал Толик.
     - Толик, Толик... прекрати...
     - Я вам не То-оли-ик! - выл  и бесновался  Толик, ведомый в казарму под
руки,  и окружающим становилось страшно, им  слышался  угрюмый  каторжник из
"Пятнадцатилетнего капитана" Жюля Верна, который в таких случаях говорил:
     - Я не Не-го-ро, я - Себастьян Перерра! Компаньон Великого Альвеца...
     Однажды  нависла  реальная угроза  того, что он не  пойдет  в очередную
автономку:  не  давала  ему  годность  терапевт  женщина,  не давала.  Толик
радовался этому, как ребенок кубику.
     - А-га! - говорил он всем подряд и смеялся. - Взяли?!
     Но отдел кадров у нас даром хлеб не ест: тут же отыскалось чудное место
в  Кзыл-Орде. Только нужна была годность к  плавсоставу. Вы не знаете, зачем
нужна  годность к плавсоставу в Кзыл-Орде? Может  быть, на  кораблик пустыни
нужна годность? В отделе кадров тоже не знали.
     Толик  ужасно  захотел  в  Кзыл-Орду.  До  детской истерики с  топаньем
ножками.
     - Толик! - сказали ему. - Но там же нужна годность к плавсоставу.
     - Все понял! - вскричал бедный Толик.
     И он сразу ожил. И жил ровно двое суток. Он помчался в спецполиклинику,
надел наколенники и долго и гнусно ползал за терапевтом женщиной.
     Женщина. Мать. Она не выдержала.
     У Толика  текли сопли, они  вплетались в слюни;  глаза слезились старой
дрянью: все это ползало, всхлипывало, булькало, пуськало с пузырями и дышало
простреленным  легким. У  ног.  На полу. Живое. Она  не выдержала.  Женщина.
Мать. Она дала ему годность. Дала.
     Он прибежал в отдел кадров и сказал:
     - Есть! Годность! Есть!
     -   Это   хорошо,   что   есть,   -   сказали   ему,   утомленные   его
работоспособностью.  -  Только  вот  места уже нет.  Кончилось место. Толик,
кончилось.  Что ж ты? Скорей нужно было, скорей. Ну ничего,  годность у тебя
теперь есть, уже легче. Будем искать  тебе место, будем... да... вот придешь
с автономки...
     И он  ушел  в море. Он  был  совершенно, можно  сказать, верный,  такой
черненький,  черноватый.  Море,  море...  Он  ушел,  скорее  всего,  все  же
эбонитового цвета, а пришел бледно-серый, с пролежнями от злобы.

ПРО ФОМУ

     Солнце играло  с морем в ладушки, залив  сверкал,  и  день час  от часу
добрел  ко  всему  сущему;  лодка только что привязалась, ее обшарпанный вид
оскорблял свежую,  умытую,  лохматую  природу,  как  промасленный  ватник  с
помойки - цветную лужайку.
     Оркестр уже отнадрывался и  исчез с пирса вслед за  начальством;  жены,
выплеснув  запас  слов,  чувств и объятий,  отправились по  домам дожидаться
своих лазаревых и  беллинсгаузенов, и для подводника,  изнемогшего от земных
впечатлений, наступил, наконец, тот самый час,  когда можно, рассупонившись,
поймать животом солнечный зайчик, подышать, послоняться-пошляться,  покурить
на виду у всепрощающего на сегодня старпома.
     Фома  Сергеич, командир БЧ-5, этого стратегического чудовища - атомного
ракетоносца  (газеты  часто  зовут  его  "нашим  ракетно-ядерным  щитом",  а
подводники - "нашим гидродинамическим ублюдком"), вышел на солнышко, зевнул,
как  пес, покинувший  свою конуру,  ароматно  вздохнул,  улыбнулся  и,  сняв
пилотку, обнажил свою  сивую  голову со стрижкой  римского легионера.  Рубка
источала свое обычное подводное зловоние, и жизнь была прекрасна!
     - Знаете ли вы Фому? - спросите у любого на Северном флоте.
     -  Фому?  -  переспросит  любой  и  странно улыбнется  - знает, собака:
двадцать пять календарей на "железе" - и только капитан второго ранга! Кроме
того, Фома - большой оригинал: в свободное от БЧ-5 время он  рисовал картины
(там подводные лодки  ласкались  малиновым закатом), слагал  стихи  о  своей
матчасти и пел романсы с цыганским душевным растрепом.
     В   промежутках   между   романсами   и  стихами  Фома  был  склонен  к
импровизации, то есть мог выкинуть нечто такое, за что его уже двадцать пять
лет держали  на  "железе". Фома  вышел на пирс  тогда, когда с  него исчезло
начальство.  К начальству Фома был  холоден. Когда  пенсия у вас в  кармане,
можно исключить лизоблюдство. "Захотят увидеть Фому, -  говорил он всегда, -
сами слезут".
     Жена не встречала его на морском берегу, она ждала его дома, как верная
Пенелопа.
     Двадцать  шестая   автономка!  Все!  Кончилась!  (Если  вам  кто-нибудь
когда-нибудь  скажет,  что  за автономки дают ордена, плюньте в него тут  же
стремительно.)
     Солнце, как  мы уже говорили, играло  в  ладушки;  в  каждом  кубометре
ощущалась  жизнь!  море! брызги! ветер!  Легкие, черт их раздери,  работали!
Воздух пьянил. В общем, хотелось орать и жить!
     "Ура!"  -  заорал  про  себя Фома, да так громко, что то, что смогло из
него вырваться, посрывало бакланов с  ракетной  палубы.  Фому распирало,  он
чувствовал, что его понесло; где-то внутри, наливаясь, шевелилась, назревала
импровизация;  вот-вот  лопнет,  прорвется,  а лучше  сказать  -  взвизгнув,
брызнет веселым соком. Подводники ведь игривы как дети!
     Импровизация  на флоте - это когда ты  и  сам  не знаешь, что ты сейчас
совершишь и куда ты, взвизгнув, брызнешь.
     Фома вошел в толпу офицеров, где обсуждался вопрос,  может ли подводник
после автономки хоть что-нибудь или не может.
     -  За ящик  коньяка, - сказал Фома, наставнически  выставив палец, -  я
могу все. Могу даже присесть сейчас двести раз.
     Договорились тут же.
     - Раз! Два! Три! -  считали  офицеры, сгрудившись в  кучу. Внутри  кучи
приседал Фома.
     Он присел сто девяносто девять раз. На двухсотом он упал. Улыбку и ноги
свело судорогой.
     Так его вместе с судорогой  и погрузили на "скорую помощь". Лежал он на
спине и смотрел в  небо, где плыли караваны облаков,  и ноги его, поджатые к
груди, застыли - разведенные, как у старого жареного петуха.
     Домой его внесли ногами вперед, прикрыв для приличия простынкой.
     - Хос-с-по-ди! - обомлела жена. - Что с тобой сделали?!
     - Леночка! - закричал он исключительно для жены жизнерадостно и замахал
приветственно рукой между ног. - Привет! Все нормально!

НЕ МОЖЕТ БЫТЬ

     Лодка была вылизана и покрашена; на трап натянули лучшую  парусину, под
ноги боцмана положили новые маты, а у верхнего рубочного люка главный боцман
"окончательно оволосел"  - обернул новый мат  разовой простынью, после  чего
проход через него запретили.
     Лодка ожидала маршала с инспекцией, и в этом деле она была  не одинока:
несколько таких же подводных  чудовищ привели  в  такой  же невероятный вид,
разукрасив их, как потемкинские деревни.
     Инспектором  был маршал со странной фамилией  Держибабу.  О нем  ходили
легенды и  предания. Поскольку  он был от Министра Обороны, он  мог на флоте
выкинуть любой фокус, любое коленце, мог потребовать что угодно и как угодно
и размазать мог по всему земному шару.
     Этих его "выкидонов" очень боялись, поэтому все сияло.
     Леха Брыкин давно мечтал порвать с военной карьерой:  пенсия в кармане,
перспективы  не видать, догнивать не хочется, и поэтому для начала он просто
запил, что при членстве в партии совершенно недопустимо.
     Ему влепили выговор и сказали, что так нормальные люди не уходят.
     Он осознал,  бросил пить и стал донимать зама цитатами из классиков,  а
еще  он читал офицерам  газету "Красная звезда", каждый  день  прямо  с утра
после построения на подъем военно-морского  флага. Например, откроет сзади и
прочтет:  "...в  таком-то военном  городке  до  сих  пор нет горячей воды  и
отопления, отчего батареи  все разом хлопнулись, свет электрический при этом
тоже накрылся маминым  местом,  и роддома  до сих пор нет", -  перевернет  и
продолжит  из  передовицы:  "...и  все  это  было  достигнуто  в  результате
дальнейшего совершенствования боевой и политической подготовки".
     Терять ему было нечего. Зам  (слабо  сказано) его не любил и  все время
сигнализировал кому положено, как маяк в непогоду.
     Несмотря  на  строжайший  запрет  выхода  наверх, Леха все-таки  выполз
покурить  через  люк  десятого отсека. На корабле от  многочасового ожидания
маршала, когда  первая лихорадка  прошла, наблюдалось расслабление: командир
покинул центральный, сказав, что он "чуть чего - в  каюте", зам со старпомом
-  тоже; дежурный,  одурев от чтения инструкций, растекся  по креслу и  ждал
доклада   от  заинструктированного   до   безобразия  верхнего   вахтенного.
Периодически он его взбадривал:
     - На верхушке!
     - Есть!
     - Ближе к "каштану".
     - Есть.
     - Ты там не спи.
     - Есть.
     - И смотри мне там.
     - Есть.
     - А то я тебе...
     - Есть.
     - Матку выверну.
     - Есть.
     Маршал появился внезапно, как гром с ясного неба. Маршал был без свиты.
Может быть,  в результате  старости  он заблудился, так сказать  отбился  от
стаи, а может, это был ловкий инспекторский ход - сейчас уже никто не знает.
     Вахтенный, повернувшись от "каштана", в который он только что  доложил,
что он бдит, вдруг увидел маршала так близко, в полуметре, что потерял голос
и подавился слюной; его просто заклинило. Он превратился в мумию царя Гороха
и пропустил маршала, никому об этом не доложив.
     Леха,  увидев маршала, сообразил, что, прикинувшись дурнем, можно прямо
здесь же, на пирсе, договориться  об  увольнении  в запас, поэтому он тут же
оказался у маршала за спиной.
     В  рубку  по трапу  маршал  поднялся без посторонней помощи,  но  перед
верхним  рубочным   люком  он   замешкался:  увидел  простынь,   затоптался,
обернулся, ища глазами поддержку, и натолкнулся на Леху. Тот сиял.
     - Товарищ, э-э...
     Леха был в рабочем платье и без погон,  поэтому маршал никак не мог его
назвать.
     - Товарищ, э-э... а как здесь внутрь влезают? Это "влезают" решило все.
     -  Очень просто, - сказал  Леха, - делайте, как я.  С этими словами  он
скинул отмаркированные ботинки, ступил в носках на чистую простынь, нагнулся
и на четвереньках полез вниз головой, перебирая по трапу руками и ногами.
     Маршал изумился и сначала засомневался,  но все происходило так быстро,
ловко,  а  главное легко, что  он тоже снял туфли, встал на белую  простынь,
потом на четвереньки...
     Центральный почувствовал какое-то движение, какую-то возню в люке, шум,
сопенье, кряхтенье, но отреагировать не успел. У  среза люка вдруг показался
Леха вниз головой, он подмигнул и сказал:
     - Чего вы щас увидите... - спрыгнул в носках и пропал.
     - Ну-ка, глянь,  чего там, -  сказал  дежурный  вахтенному центрального
поста. Тот впорхнул в люк  и тут же голова  к голове столкнулся  с маршалом.
Матрос увидел красное лицо,  налитые глаза  и погоны и все это вверх ногами,
то есть вниз головой...
     Матрос видел многое,  привык ко всему, но чтоб маршал и вверх ногами  -
этого он не  выдержал, он скользнул вниз по поручням и (ни  слова дежурному)
исчез из центрального со скоростью вихря.
     Маршал, увидев,  что человек только что был, а потом куда-то  упал,  от
неожиданности разжал руки и улетел вслед за "человеком".
     Дежурный в этот момент как раз шагнул в район люка,  и маршал вывалился
перед ним сырым мешком. Дежурный, увидев маршала перед собой в виде огромной
серой  кучи, потерял разум и, вместо того чтобы как-то его собрать и помочь,
доложил  ему,  оглохшему от падения колом,  что, мол, все в порядке за время
вашего отсутствия.
     - Я  ему ничего не сделаю,  - волновался маршал, вспоминая,  когда  уже
всех  нашли,  пересчитали  и  построили в  одну  шеренгу,  - я  ему в  глаза
посмотреть хочу. И что это у вас за экземпляры?
     - Товарищ маршал! - старался командир. - Не могу даже предположить, что
это был  наш офицер! У нас все были на месте. Никто не отлучался. Но у нас с
завода  все  еще  приходят и  работают,  может, он оттуда?  А вы, значит, не
помните, товарищ маршал, какой он из себя был?
     - Да как вам сказать, - погружался  в видения маршал, - черный такой...
или подождите, не черный...
     - У нас все черные, товарищ маршал!
     - А, вот, молодой такой, сорока еще нет.
     - У нас всем сорока еще нет, товарищ маршал.
     Леху вычислили и уволили  в запас  через неделю. На семьдесят процентов
пенсии. Его рассчитали, как получившего заболевание в период службы.